Егор Панкратов никогда не мог отделаться от этого тяжелого, хотя и смутного сознания своей неволи. Его никогда не покидала мысль о поругании, угрожающем крестьянину при неисправном отправлении им своих 'обязанностей по отношению к государству'. Он стал скуп и жаден, копя и собирая деньги единственно для своевременной уплаты податей. Но пришло время, когда все его усилия оказались бесполезными.
Вместе с Ильей Егору не раз случалось наниматься на работу у соседнего помещика, который, подобно многим представителям доблестного российского дворянства, не имел привычки торопиться с уплатой своих долгов, в особенности долгов работникам. У Егора и прежде уже происходили по этому поводу довольно сильные столкновения с беззаботным барином, но в тот раз, о котором идет речь, дело принимало особенно неприятный оборот. С него и с его друга требовали податей, а помещик отказывался расплатиться с ними, отговариваясь недосугом.
И в самом деле, у него были гости, и он уже несколько дней кутил; с ними без перерыву. В числе гостей был и становой.
Егор находился в крайности. 'Предчувствие о ней давно уже тяготело над ним, но смутно; он не очень беспокоился. А теперь эта крайность встала перед глазами. Мысль же о порке приводила его в необузданное состояние, и понятно, что он выглядел очень мрачно, когда предстал перед барином'.
'— Да что же это такое? — сказал он с волнением, стоя в прихожей перед барином, также взбесившимся
По обыкновению, Егор Панкратов был впереди, а Илья Малый прятался за ним.
Сколько раз вас гоняли и говорили вам, что некогда? — бешено говорил барин, чувствуя, что голова его сейчас треснет.
Нам, ваша милость, дожидаться нельзя. Описание! Мы за своим пришли… кровным! — ответил с возраставшим волнением Егор Панкратов.
— Ступайте прочь! Душу готовы вытянуть за трешницу.
— Нам, ваша милость, нельзя дожидать….
— Говорю вам — убирайтесь! Рыться я стану в книгах! — кричал совсем вышедший из себя барин.
А Егор Панкратов стоял перед ним бледный и мрачно глядел в землю.
— Эх, ваша милость! стыдно обижать вам нас в этом разе… — сказал он.
–: Да ты уйдешь? Эй, Яков! Гони!
На шум вышли почти все гости… и становой. Последний, узнав в чем дело, приказал Егору Панкратову удалиться. Но Егор Панкратов не удалился; он с 'отчаянием глядел то та того, то на другого из гостей, и, наконец, сказал упавшим голосом:
— Ты, ваше благородие, ее путайся в это место'.
Скверно кончилась эта история для нашего сторонника законности. Его чуть было не высекли, и только по совету старшины, боявшегося 'взбалмошного' нрава 'Егорки', заменили это позорное наказание заключением в 'темную', на хлеб и на воду.
Деревенский староста боялся было, что он упрется, и униженно просил его 'покориться'. И Панкратов покорился. Молча и мрачно пошел он в 'канцер', молча и мрачно вышел оттуда, придя домой, забрался на полати, напился квасу, и… заболел горячкой. Все соседи и даже все деревенские начальники отнеслись к нему с полнейшим сочувствием и не понимали только одного, что собственно так огорчило странного мужика. 'Прохворал он почти всю зиму; покопошится на дворе, поработает и опять сляжет. Илья Малый старался во всем ему помогать, но все-таки хозяйство его было уже расстроено, да и сам он был не тот. Однажды, в начале весны, он вышел на завалинку погреться на солнышке, и все, кто проходил мимо него, не узнавали в нем Егора Панкратова. Бледное лицо, тусклые глаза, вялые движения и странная, больная улыбка — вот чем стал Егор Панкратов. К нему подсел Илья Малый и, рассказав свои планы на наступающее лето, неосторожно коснулся происшествия, укоряя Егора Панкратова за то, что тогда он огорчился из-за пустяков. Егор Панкратов сконфузился и долго не отвечал, улыбаясь некстати… Потом сознался, что его тогда 'нечистый попутал'. Он стыдился за свое прошлое. Таким Егор Панкратов остался навсегда. Он сделался ко всему равнодушен. Ему было, по-видимому, все равно, как ни жить, и если он жил, то потому, что другие живут, напр., Илья Малый'…
Разумеется, Егор Панкратов и Илья Малый остались по-прежнему друзьями-приятелями; они 'соопча' работали, 'соопча' терпели невзгоды, их и секли за один раз.
Так наказала современная деревня 'вольного человека' за его стремление к жизни 'по правилам'.
В рассказе 'Ученый' перед нами подобное же явление: проснувшееся в крестьянине создание своего человеческого достоинства не выдерживает столкновения с окружающей его тяжелой действительностью; загоревшийся огонек мысли гаснет под влиянием тяжелого нравственного оскорбления.
На этот раз швы имеем дело с 'жителем', избравшим самый верный путь для приведения своего ума в 'порядок'. Дядя Иван, тоже парашкинский 'житель', отличается необыкновенной жаждой здания страстной любовью к книге. Несмотря на свой зрелый возраст, он ходит в школу, где стоически переносит насмешки шаловливых ребят, с детской беспощадностью издевающихся над всеми промахами и ошибками своего взрослого товарища. Но школьный учитель был плох, а вскоре, благодаря земству, школа и совсем закрылась. Так и остался Иван полуграмотным, умея только с грехом пополам читать по печатному и смотря на искусство писать, как ни высшую, недостижимую для него мудрость. Тем не менее, страсть 'почитаться!' осталась у него в полной силе. Для него не было большего наслаждения, как купить в городе книжку и засесть за нее в свободное от хозяйственных занятий время. Беда была лишь в том, что он далеко не все понимал в покупаемых книжках. Иногда попадалось в них такое словечко, которого он, при всех усилиях, не мог понять без посторонней помощи. Тогда Иван шел к писарю Семенычу и за приличное вознаграждение, в виде шкалика водки, добивался разъяснения мудреного 'словечка'. Правда, толкования писаря далеко не всегда соответствовали истинному смыслу мудреного слова, но без его помощи Иван обойтись все-таки не мог. Семеныч был самым ученым человеком в деревне. Со временем Иван стал обращаться к нему не только по поводу 'словечек', но и вообще во всех тех случаях, когда в его голове шевелились вопросы, неразрешенные 'странною' философией предков. А такие вопросы все чаще и чаще возникали в голове темного читателя.
'Откуда вода? Или опять тоже земля?.. Почему? Куда бегут тучки?' Мало того, явился даже вопрос о том —
'— Например, мужик… — Дядя Иван остановился и' сосредоточенно смотрел на Семеныча.
— Мужику у нас счету нет, — возразил последний.
— Погоди, Семеныч… ты не сердись… Ну, например, я мужик, темнота, одно слово — невежество… А почему?
В глазах дяди Ивана появилось мучительное выражение.
У Семеныча даже косушка вылетела да головы; он даже плюнул.
— Ну, мужик — мужик и есть! Ах ты, дурья голова!
— То-то я и думаю: почему?
— Потому, мужик, необразованность… Тьфу, дурья голова! — с удивлением плюнул Семеныч, начиная хохотать.
— Стало быть, в других царствах тоже мужик?
— В других царствах-то?
— Ну.
— Там мужика не дозволяется… там этой самой нечистоты нет! Там его духу не положено! Там, брат, чистота, наука.
— Стало быть, мужика…
— Ни-ни.
— Наука?
— Там-то? Да там, надо прямо говорить, ежели ты сунешься с образиной своей, там на тебя с-с-о-обак напустят! Потому ты зверь зверем!'
