Стеклянная гора

давнишние рентгеновские снимки
столичных городов старинных,
желающих родниться и потешить
свою страну случайным кумовством.
Все тот же предприимчивый десяток,
отборный взвод благих надежд и планов,
качает волны кардинальских шапок
и вены политических границ
вскрывает металлической линейкой
с дециметровой меткой по бокам,
да так, что карты заплывают красной
и черной кровью. Этой несвободы
в определеньи собственного цвета
не знает только юноша-дельфин,
играющий с монахиней-русалкой
в рябой адриатической воде,
да несколько читателей, чей возраст
внушает опасение. Десяток
сдает дежурство. А другой десяток
позлее, понахальнее, выходит
под наши окна и чеканит шаг.

***

По воскресеньям в городском саду,
где все мурлычут песни Окуджавы,
Князь Тьмы, малец в косых татуировках,
стоит с зажженной спичкою в руке.
И девочка чернильный морщит носик,
капризничает у него под кожей,
потягиваясь, ляжками поводит
и держит на руках: 'Любовь до гроба'
и что-то полустертое: 'Кто не был,
тот...' Тот, конечно, будет
вот здесь, в саду, и побежит собакой
в соседский сад, чтобы скулить и драться,
и спать без памяти, и шевелить
разбитыми губами в лунном свете,
и спички жечь у черного окна.
Две половинки времени сошлись
и нас нашли не там, где мы живем
и в очередь встаем в затылок,
а там, где были, жили, целовались:
Замри! И снова в городском саду
Князь Тьмы мусолит скипетр и державу –
бутылку в правой и ранетки в левой,
и девочка сулит любовь до гроба.

74.

«Аз, буки, веди, глаголь...» — по слогам
повторяют обрусевшие немцы,
казахи, корейцы, евреи.
Константин и Мефодий диктуют
им слово за словом,
пряча лица, монахи
над ними поют в небесах,
стаи галок летят от засечной
черты и кричат по-славянски.
На дорогах, на торжище,
в церкви, на вокзальном перроне
шепчут, дышат друг другу в лицо,
поют в унисон
торжество православия
в этой великой стране, Рим затмившей,
изменившей латыни державе
москалей, новгородцев,
опальных бояр из Твери.
Хриплый говор идет, как история,
против течения рек.
Широко, где на карте
обозначена наша земля,
натекает, как будто в дырки от циркуля,
туда, где живут,
лясы точат, похабщину
пишут на стенах, поют по-славянски
и жмутся на паперти
христианского храма России.

75.