Он работал. Ирина вслух читала книгу. Он не слыхал ее.
Ему необходим был только голос. Иногда она прерывала чтение и снимала с плитки чайник. Работая, он поглощал кипящий чай.
Шамшин швырнул кисть. Она полетела под ящики.
— Не так! — закричал он. — Разве понятно, о чем трубит этот сенегалец? Это просто черный дурак…
Вдруг прозвенел телефон. Шамшин махнул рукой. Побежала Ирина и крикнула из коридора:
— Тебя.
— Пошли всех к черту, — ответил он.
— По экстренному делу.
Сжав зубы, Шамшин подошел к телефону.
— Вася?
— Я.
— Брук говорит. Слушай, Вася. Что ты вчера кричал о Рембрандте?
— Я ничего не кричал.
Шамшин скривился в телефон и тихо повесил трубку. Брук разговаривал так, как будто между ними ничего не произошло. Через секунду снова прозвенел телефон.
— Нас разъединили. Слушай, Вася. У тебя есть деньги?
— Есть.
— А то могу подсыпать…
Молчание. И снова однообразный и тягучий, точно лапша, голос Брука:
— Я сейчас буду проезжать в твоих краях. Он у тебя?
— Кто он? — уже обозлившись, крикнул Шамшин. — У меня никого нет! Отстань!
— Зачем орать! — печально сказал Брук. Звякнула трубка.
Вечером, чтобы отдохнуть и рассеяться, Шамшин предложил Ирине пойти с ним в Народный дом. Пока она переодевалась, он разбирал у себя в комнате всякую старую рухлядь.
Среди хлама ему случайно подвернулась одна доска, плод увлечения Рембрандтом, реакция на мастера. Картина изображала молодую женщину, полулежащую среди разбросанного белья и кружев. Склонясь к ее едва прикрытому животу и держа ее за руку, стоял еврей-врач. Пламя свечи падало пятном на его рыжую бороду. Глаза женщины улыбались. Смеялась ли она над бессилием врача, или, наоборот, ей представлялась будущая праздничная жизнь, когда она встанет и скинет с себя эти широкие шерстяные одежды? Во всяком случае, беременность ничуть ее не тревожила. Она мечтала… Она была далека и от этой постели и от своего материнства. Шамшин вздохнул, поставив доску на мольберт. Картина пропиталась пылью, немножко потрескалась. Она долго пролежала около радиаторов. Шамшин написал ее совсем случайно, счистив чью-то живопись со старинной доски.
Вот годы юности… Ничего не знал — ни жизни, ни опыта, ни ученых соображений, их уже потом натвердила критика.
Несмотря ни на что, одним инстинктом была создана эта вещь… В любви, в искусстве, даже в науке, да, пожалуй, и в политике, что сделаешь, если у тебя нет инстинкта?
Была жена. И нет ее… Был ребенок. И нет… Все умирает, даже дети. Был старый итальянец, живший на Васильевском острове, он составлял художникам краски по какому-то старинному рецепту… Где же все это? Исчез, как все… Сколько исхожено дорог? Он прошел по всем путям живописца, от Сезанна и Матисса до черного пятна на незагрунтованном холсте.
Здесь караулила смерть. Он отшатнулся к Рембрандту. Его глазами он написал эту вещь, думая, что он берет только традицию и перебрасывает в этот мир новую Голландию… и здесь завяз. Это не годилось для современного сюжета. Он хотел быть современным. А современность не давалась. «Кто же я?
Где я живу?» — спросил он самого себя.
— На Манежной площади, — съязвил он вслух, чтобы оборвать свои воспоминания.
Ирина вошла в комнату и заинтересовалась картиной.
— Что это? Почему я ее никогда не видала? Это Александра Петровна? — спросила она, прикусив губу.
— Нет.
— А похожа… Александра Петровна, переселенная назад, в столетия.
Шамшин усмехнулся:
— Все может быть!
Он захохотал, накинул на мольберт тряпку, и они ушли.
Поезд в составе трех вагонеток скрежетал, подскакивая на поворотах, падал в ущелья и снова взвивался вверх. Около управления стоял худой человек. Он улыбался, оглядываясь на пассажиров, точно скелет, не разжимая челюстей. Сзади всех, на самой последней скамейке, сидел молодой пьяный парень.
Еще в начале пути с головы пьяного сдуло кепку, она упала прямо в толпу, около американских гор. Парень требовал моментально остановки. Народ хохотал. Когда поезд взлетел на самый верх, Ирина от страха закрыла глаза и уцепилась за Васю.
Вместе с ними взлетела тяжелая Нева, черные граниты, электрический пунктир мостов, синие бастионы, коричневые дворцы, трубы Монетного двора и плоский ангел.
Пьяный крикнул:
— Спускайся, черт!
Поезд ухнул вниз, упал в туннель, в сердце горы, там замигал багровый глаз и застонали рельсы. Шамшин нагнулся и крепко поцеловал Ирину. Тут поезд замедлил ход и подполз к игрушечному дебаркадеру. У Ирины билось сердце и кружилась голова. Она улыбалась. А Шамшин подумал: «Она счастлива».
И позавидовал ей. Он тоже хотел счастья. Ночью Ирина пришла к нему. В коридоре опять зазвонил телефон. Шамшин, набросив на себя пальто, побежал к аппарату. Он думал, что звонит Апрельский.
— Да! — крикнул он.
— Добрый вечер!.. Это Брук!
— Не мешай мне спать. Я сплю.
— Да погоди… Не вешай трубку… Я был сегодня у тебя. Открыла мне твоя старуха… Я видел эту вещь… — Брук явно волновался. — Сто хочешь?
— Слушай, Брук. Не сходи с ума. Я хочу спать.
— Откуда ты ее достал?
— Я хочу спать! Я вешаю трубку. Спокойной ночи…
— Погоди, погоди, Вася-… двести хочешь?
— Отстань, пожалуйста. Я хочу спать.
— Я думаю, это подделка, но все-таки… А ты, Вася, как думаешь?
— Я ничего не думаю… Меня ждут.
— Ты же сказал, что ты спишь?
— Да, я сплю.
— Погоди… Как ты думаешь, может быть, все-таки следует отдача на экспертизу?
— Позвони завтра… Я сейчас сплю.
— Что значит спишь? Ты же не спишь… Ты же стоишь у телефона…
— Я больше не в силах стоять…
— Ты болен, что ли?
— Да, болен.
— Странная болезнь… Когда человеку предлагают деньги…
— Я больше не могу…
— Да погоди, мне надо выяснить…
— Мне некогда!
