— Что значит — некогда?
— Всего!
Шамшин брякнул трубкой.
На следующий день Брук встретил Шамшина и первый подбежал к нему.
— Ты сердишься? Зачем?
Шамшин молчал.
— Ну! Триста хочешь? — Брук хлопнул Васю по плечу. — И кончим дело… Что за канитель?
— Это моя вещь… — сказал Шамшин, улыбаясь. — Моя!
Пойми!
— Твоя? — Брук плутовато подмигнул. — за твою я дам тебе три копейки, а за эту даю триста рублей… Ты меня, надеюсь, понял?
— Вполне! Ты сволочь и арап!
Расхохотавшись, Шамшин круто повернул от Брука.
Брук стоял на тротуаре Невского. Прохожие толкали его, звенели трамваи, извозчики кричали «берегись», поджаривало солнце. Опомнившись, Брук почесал коротко остриженный затылок, поправил кепку и пробормотал:
— Однако!
Однажды в соседней комнате, у Александры Петровны, веселились гости. Из-за стены непрерывно слышались шутки, шум и смех. Шамшин злился. Его раздражало это веселье. Он не был желчным человеком, но ему опротивел быт. На столе две недопитые чашки чая. У окна груда неоконченной работы для журнала. На мольберте надоевший портрет. В кресле Ирина, читающая книжку Перелистывая страницы, она поднимает голову и смотрит на Шамшина влюбленными глазами. За стенкой кто-то пропел пьяным голосом: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Шамшин не выдержал и стукнул в стенку кулаком; «Эй, Моцарт, тише! Здесь Сальери!»
На минуту за стеной притихли, затем раздался взрыв хохота.
Обхаживая комнату вдоль и поперек, Шамшин думал: «Хоть потолок бы провалился, что ли».
Когда в коридоре позвонил телефон, Шамшин кинулся к нему, точно птица за пищей. Шамшина спрашивал незнакомый, свистящий голос. Шамшин ответил, что он у телефона.
— Очень рад. Я давно ищу случая с вами познакомиться. Говорит Агафон Бержере.
Шамшин был изумлен.
— Вы ко мне?
— Да, именно к вам.
— Собственно, по какому делу?
— Разрешите мне объяснить это при личном свидании. Где мы можем встретиться? Может быть, мы вместе позавтракали бы в «Европейской»?
Шамшин замялся.
— Я затрудню вас только на полчаса.
— Ладно, — согласился Шамшин.
— Значит, завтра, — сказал Агафон Бержере, — в два часа в «Европейской». Спокойной ночи.
Ровно в два часа Шамшин вошел в ресторан «Европейской гостиницы». Официанты, одетые в белые куртки и белые брюки, толклись без дела. Зал был освещен только одной люстрой. В самом конце зала, под эстрадой, скрывшись за вазочкой с цветами, сидел у столика немолодой человек, сухой, коренастый, с коротенькими, почти выстриженными усиками и гладкими, приклеенными волосами. На нем был жакет бутылочного цвета.
Стоячий крахмальный воротничок повязан узким черным галстуком. Синий абажур скрывал выражение его лица. Этого человека знали все. Агафон Бержере, полуфранцуз-полуголландец, получив от своего отца, выходца из Голландии, небольшое дело, развернул его до европейских масштабов. Драгоценности, дорогие камни, украшения, ювелирные работы, статуэтки зверей, выточенные из минералов, — все эти вещи с маркой Агафона Бержере всюду в мире считались первоклассными. Собственно, биография знаменитого ювелира была довольно банальной: мраморный дом на Морской, двуглавый орел поставщика его величества, одна, законная, семья в апартаментах, другая, незаконная, в скромном доме на набережной Мойки, у Крестовского яхт-клуба яхта, в Левашове богатый особняк, наполненный коллекциями, и т. д…
Семнадцатый год прихлопнул все великолепие Агафона Бержере, Законная жена с детьми отправилась в Париж. Агафон переселился к незаконной, записался с нею в загсе и занялся антиквариатом. Девять раз его сажали, девять раз он выходил.
К революции он относился точно к погоде. Даже в камерах он вытачивал перочинным ножичком деревянные мундштучки и ставил свою марку. Находились любители, за эту дрянь платили деньги…
Бержере встал, приветствуя Шамшина. Метрдотель, выгнув. шею, как лошадь, почтительно принял от Бержере заказ: омары, рыба, утка по-руански, апельсины, французский сыр и теплое старое бордо. Ничего лишнего… И разговоры самые общие.
Потом черный кофе. Агафон подымает узенькую рюмку с тяжелым ликером.
— За искусство! — холодно говорит он Шамшину. Он краснеет от еды и выпитого вина, в его голосе прорывается что-то грубое. — Я довольно внимательно всматриваюсь в ваши работы.
Вы будете или великим, или ничем.
— Почему же такая дистанция? — смеется Шамшин.
Бержере дергает головой.
— Вам не хватает пустяка! Но этот пустяк имеет большое значение.
— Какой пустяк?
— Признание! Одних оно губит, а других окрыляет и ведет к вершинам. Я это знаю по себе…
Бержере хвастливо дергает рукой.
— Что такое полупризнанный художник? Полупочтенный дворянин… Признание — это. мостик к славе.
Бержере понюхал ликер и вздохнул.
— Да, в искусстве страшно жить. Вообще сейчас страшно жить. Смотрите, что происходит во всем мире… Но я люблю жизнь.
Он улыбнулся, и Шамшин увидел рот Бержере, наполненный маленькими, как у женщины, зубами.
— Больше жизни я люблю искусство… — продекламировал он; он все-таки был французом, — А кто сейчас понимает искусство? Никто! Нигде! В особенности здесь.
Шамшин решил вскочить, но удержался. Из любопытства к людям хотелось узнать этого человека поглубже.
— Зачем же тогда вы остались жить здесь, у нас? — нарочно подчеркивая, спросил Шамшин.
— Видите ли… — Агафон загадочно улыбнулся. — Мне необходим воздух революции… Да, да, не удивляйтесь. В эпоху войн и революций рождаются великие антиквары. Они идут в тылах — армий и…
— Грабят! — смеясь, закончил Шамшин.
— Смело сказано! Если хотите — да… Если хотите — нет…
Я покупаю! Кстати…
Тут он нагнулся к Шамшину и шепнул:
— Мне говорили, у вас есть хороший Рембрандт, Шамшин рассмеялся.
— Я отослал его, — сказал он.
— А разве он не ваш?
Шамшин отрицательно покачал головой.
— Кому же он принадлежит?
— Одной старухе.
Шамшин расхохотался, сам удивляясь своему нелепому, случайному ответу. Агафон разочарованно поправил бровь, ткнул окурок в пепельницу и кивнул метрдотелю. Оба гостя встали из-за стола. В вестибюле гостиницы Бержере мимоходом, как будто небрежно, спросил Шамшина:
