— У меня осталась еще совесть.
— Толку мне от твоей совести.
Мирзаевна смотрит на Галку, как Галка моет полы, как склоняется над ведром, и в громадном вырезе халата видны ее разбухшие груди в каком-то дешевом рабоче-крестьянском бюстгальтере, твердом от вытекающего молока, и коричневый сморщенный живот, и дальше видны синие трусики в белый горошек, и даже видно, где начинаются ноги. В самом верху они тоже, оказывается, невероятно худые. Мирзаевна раньше думала, что так не бывает. Вот Галка распрямилась неохотно, хмыкнула — и пошла, пошла, орудуя шваброй! «Е-ка-лэ-мэ-нэ, в чем только душа держится?» — так думает обрусевшая Мирзаевна. Но душа — ладно еще. Душа — это что-то такое воздушное, невесомое. Где там у нее дитя помещалось? Далее Мирзаевна переходит к мысли о том, что все хорошо в меру. Вот ведь куда ни плюнь, все хотят похудеть. Но такой, как Ююкина, быть — тоже ничего хорошего. В меру, кажется, никогда ничего не бывает. Или бывает, но очень редко. Мирзаевна съела соленой рыбы и запила чаем в служебной комнате, и от нее сильно пахнет рыбой. На всю палатку. Мирзаевна склоняется над одной кроваткой и начинает песенку, которую все уже знают наизусть.
— А твоя мамочка проститутка! — голосит Мирзаевна. — Зачем она только аборт не сделала? Сучка молодая, ложится со всеми подряд, такое она получила воспита-а-ание! Семья-то, семья: дед с бабкой научные работники, мать, даром что нелюдь, а все равно — студентка, педагог будущий. А девочка моя золотая сироткою здесь лежит!
«Она что, не узнала меня?» — думает Галя Ююкина.
Каждую вновь поступившую мамашу Мирзаевна гонит мыть именно эту, крайнюю палату. Галку в таких случаях, чтоб никому не было обидно, отсылают мыть коридор. И пока недавняя роженица ворочает шваброй среди одинаковых проволочных кроваток, похожих на корзины в салоне самообслуживания, а Галка перед мытьем коридора еще пеленает младенцев, которые, как считается, привыкли именно к ее рукам, — Мирзаевна заводит это свое причитание, как бы спонтанно. Галка успела уже наизусть выучить. Так Мирзаенва дает всем понять, что эта палата особенная — для отказных детей — и в этой самой кроватке, над которой она всегда поет и плачет, лежит ее самая любимица.
Галкиного сына положили в палату для отказных, потому что у него тоже все в порядке. Тьфу, тьфу, тьфу — три раза через левое плечо, и по дереву постучи, и по голове своей деревянной, чтобы не сглазить. Галка насмотрелась, что может быть не в порядке. Эта палата одна такая. Детки здоровые, но неблагополучные. У Галкиного сына одного-единственного записана не только фамилия, но еще и имя. У всех остальных только фамилии неудавшихся мамаш — да и это фамилии только на время, чтоб можно было как-то называть детей. Но потом, как выберет время, старшая медсестра сходит в загс и всем уже даст настоящие имена, и фамилии, и отчества — от фонаря.
Любимицу Мирзаевны уже зовут — Любочкой. Есть мало имен, которые что-нибудь означают. Конечно, как-то переводятся все имена, и у всех в переводе что-то красивое, но смысл спрятан очень уж глубоко. Любочка — это Любовь. Весь смысл лежит на поверхности. Сколько любви не получила она от своей семьи — той самой надежной любви, которая дается просто так, вместе с рождением — и Галка с Мирзаевной обе, похоже, думают суеверно, что говорящее имя будет притягивать к Любочке любовь, растворенную в окружающем пространстве. Как магнит. Или как нитка из школьного опыта, опущенная в раствор чего-то там, притягивает молекулы к себе, и на ней образуются кристаллы. Впрочем, для опыта для того какой раствор нужен был? Насыщенный…
Галка стоит и вертит головой. Кому-то же предназначается весь этот монолог о маме-проститутке? Но кроме них двоих в палате только грудные дети. Галка думает, что у нее бред. Память зачем-то прокручивает свою кассету. Может, никакой Мирзаевны и близко нет, может, она сегодня и вовсе не дежурит. В детской палате холодно. У Галки мерзнут плечи и спина. Глазам, наоборот, горячо. Но самое главное — это руки. Каждое движение руками вызывает у Галки жуткую боль. Болит под мышками, справа и слева. Слева сильней. Галка мусолит тряпку в ведре, хочет выжать ее как-нибудь одной рукой. «Как неживая,» — думает Мирзаевна. Она собиралась еще что-то сказать, но потеряла нить и глядя на Ююкину, думает теперь, до чего же молодая мамка обленилась на всем готовом. Ясно, в больнице лежать никому не понравится. Но надо же и совесть иметь.
— Чего ты сегодня как неживая? — спрашивает Мирзаевна.
— Ничего, — отвечает Ююкина.
Мирзаевна решает больше ничего не говорить. Галка испортила ей настроение. Да и не больно охота было разговаривать. Пить охота. Рыбка опять воды просит. Ююкина — она каждый день тут. Было бы желание — в любое дежурство с ней можно словечком перекинуться. Никаких перспектив нет у Галки отсюда выйти. До лета. По крайней мере, до весны. Весной полгорода отправляются в дорогу. В отпуска, в экспедиции. Тогда полегче. А до весны квартиру никак не снять. Мирзаевне это хорошо известно.
Галка ложится в свою кровать и молчит. Девчонки думают, чего это она. Тоже нашлась несчастная! У всех остальных детки болеют. Мериновой, вдобавок, тоже некуда идти. Плюс у сына родовая травма. Не исключено, что всю жизнь будет парализованным. Или дебилом. Но развивать эту тему никому не хочется. На самом деле охота спать…
Мирзаевна входит и врубает в палате свет. У Галки мастит. Это слово, которого все боятся. Мирзаевна вдоволь напилась чаю и прочла оставленный кем-то старый «Собеседник» с начала до конца, а потом прилегла на диване в служебной комнате, и вдруг, сквозь полудрему, ей как будто кто-то сказал, что у Галки начался мастит.
— Терпи, ласточка моя, — говорит Мирзаевна. — Если не хочешь завтра в хирургию, давай цедиться.
Девчонки, все как одна, глядят со своих кроватей, как Мирзаевна давит пальцами Галкины распухшие груди, проводит с силой от основания к соску, а Галка стонет, мотая во все стороны головой. Мирзаевна пробует отсосать застывшее молоко ртом — и смачно плюется в крышку от мыльницы. Иногда Галке дают отдохнуть — и Мирзаевне надо отдохнуть. Мирзаевна переваливается через соседнюю койку, на которой, поджав ноги, сидит Лариса Меринова. Сначала Мирзаевна плюхается рядом с Мериновой, потом свешивает ноги на другую сторону — и идет вылить в раковину содержимое крышки от мыльницы. Возвращается, лезет назад, к Галке. Пахнет соленой рыбой. Галка видит сблизи, что Мирзаевна еще совсем не старая. Толстая, вот и кажется старухой. А по лицу ей, может быть, 30 лет — от силы. Это не старость еще — 30 лет.
Отдохнув, Мирзаевна по новой начинает переминать Галкины груди, и у Галки куда-то пропадают мысли.
— Девочки, подойдите ко мне, доносится до нее слабый какой-то жалобный голос Мирзаевны. — Кто-нибудь в этом разбирается? Может, у кого уже вторые дети? Вот, гляньте, это у нее комок или уже не комок? Я ведь не понимаю…
Галка идет по спокойному, белому, штилевому городу. Через полчаса одна знакомая скажет, что Галка никогда еще в своей жизни так плохо не выглядела. Как из концлагеря. Но сейчас к ней клеятся какие-то люди. Похоже, пэтэушники. В кино Галка с ними не идет, хотя у них лишний билет на дневной сеанс. Но договаривается вечером пойти в молодежный центр на дискотеку. Как же она выскочит из больницы — к восьми? Ясно, никак. А приятно.
Оживающая после болезни Галка топчется меховыми сапожками по снегу. Читает объявления. Где что сдается. Нигде ничего не сдается. Висят портреты кандидатов в депутаты. Витя Фокин с плаката мечтательно смотрит мимо Гали Ююкиной, вдаль.
Девушку в прекрасном розовом костюме зовут Настя Сапрыкина. Настин костюм сшит из блестящей, легкой, шелестящей на сквозняке материи, и среди зимы это не выглядит глупо. Что ни наденет Настенька, все-то ей к лицу. Кто угодно признает, что у нее красивое лицо. Нос прямой, губки точеные, глаза большие, само собой, и щечки уж до чего нежные, персикового цвета. Ни у кого в городе такого личика нет, хотя казалось бы — у всех косметика с одной барахолки. Насте Сапрыкиной 35 лет. Но одна их с Галкой общая знакомая, помнится, говорила, что всякий настоящий мужчина должен не раздумывая морду набить каждому, кто осмелится вслух сказать, сколько лет Насте Сапрыкиной. Потому что к Насте никоим образом не относятся все представления об усталости, бледности и ранних морщинах, которые связаны у нас со словами «35 лет». Настя Сапрыкина вне всяких представлений. Она сама по себе.
