Мы видим Настеньку, когда она мечтательно застыла у окна в своем кабинете на втором этаже административного здания, покрашенного в нехороший желтый цвет. О чем думает Настя, трудно сказать, но вот она оборачивается на скрип двери и кричит, видя на пороге нечто лохматое с ног до головы — лохматая искусственная шуба, лохматые сапожки, а на голове — лохматая бесформенная шапка, кролик, выкрашенный в чернобурку.
— Привет, Настуся! — говорит с порога лохматая Галка Ююкина. — А я к тебе по делу. Мне хата нужна, перекантоваться…
— Зачем же тебе хата? — улыбаясь своему испугу, отвечает Настя. — Ты ведь, говорят, замуж вышла? За этого… К нашим ребятам приходил.
Галка не поддерживает разговора. Вышла, не вышла…
— Квартира у него есть? Нет? Или выгнал тебя уже? — участливо расспрашивает Настя. — Ну, а я, Галочка, чем могу быть полезной тебе?
Тут уж у Галки никаких сомнений не остается: девчонки Настеньке все передали! Когда-то, в прошлом году, как в прошлой своей жизни, Галка смеялась с подружками — как прыгает Настенька по камням на своих шпильках, придерживая улетающую юбочку двумя руками. Галка обматывала брошенные кем-то газеты вокруг бедер, сверху подпихивала под ремень джинсов и ходила, виляя тонкой попкой, пока весь ее невероятный бальный туалет не разлетался на морском ветру. Так здорово получалось у нее одной, хотя копировать Настусю пробовали все подряд. Так что одна Галка и виновата. Девчонок, которые животики надрывали над ее французской походкой, а после Настеньке все рассказали, нечего винить. Не плюй в колодец! А плюнула — стой и слушай, кто ты после этого есть. Тем более, Настя хочет отвести душу. Не каждый день перед нами стоят и жуют свои губы те, кто прежде хихикал за нашей спиной.
— Ты знаешь, что бездомных больше, чем квартир, — сама слушая свой голос, говорит Настя. — И потом, я все-таки не пойму, что это ты решила именно ко мне обратиться?
— Ну как же, — прорывает на этом месте Галку, — ты ведь в коммуналке живешь, где жила? У вас там столько свободных комнат! Помнишь, мы заходили к тебе? У вас в этой комнате старуха жила, у нее муж надзирателем был, а сейчас помер, да? — Галка заглядывает в Настины глаза, надеясь увидеть там согласие с тем, что надзиратель помер, точно за этим согласием произойдет смягчение ее, Галкиной, участи. — В этой комнате жила неформальная молодая семья, а здесь ты. И больше никто не жил. Ты говорила, кто-то переехал и все увез, а комнату за собой держит, как запасной вариант. И еще один у вас был, он вещи пока оставил и ключи тебе передал, чтоб ты поливала… Вот это, олеандр! Он ведь больше не приезжал?
Настя улыбается.
— Все-то ты знаешь лучше меня.
Нет никакого смысла кому-то из них что-то еще говорить. Но отчего-то Галка отводит в сторону глаза — и стоит, не уходит! И Настя снова открывает рот — и закрывает его, так ничего и не сказав. Точно по ошибке, в ее лице двигается какой-то не тот мускул, и против всей логики Галка видит удивление, растерянность и ожидание чего-то, и даже — сочувствие, как будто? Настя говорит сквозь спрятанную улыбку:
— Ладно, побудь. Пойду спрошу у ребят.
И, крутнув шелестящей юбкой, как розовый лепесток, вылетает из кабинета.
На Галкином лице — ни следа проглоченного унижения, ни тени вопроса — с чего это Настенька вдруг так переменилась. Ни проблеска надежды. Кажется, ей все равно. Галка бродит по кабинету от дверей к окну и время от времени выглядывает на площадь. Там сквозь утихающий снегопад как на фотоснимке проявляется здание почтамта, на нем доска объявлений — ни в одном ничего не сдается. Прохожих в этот час мало. Размытые снегопадом тени, время от времени пересекающие площадь — это, похоже, силуэты людей, зачем-то с работы выскочивших. Им надо спешить, чтоб меньше было вечером отрабатывать. Сколько проходил по своим делам, на столько, будь любезен, задержись. Тем более надо спешить, если ни у кого не просился выйти и хочешь, чтобы твоя самоволка осталась незамеченной. Галке тоже надо спешить. Кормить младенцев, мыть в отделении полы… Дежурная медсестра увидит, что ее нет.
Она выходит в коридор, озирается и вдруг за одной дверью слышит звонкий Настин голосок:
— Да у меня она сидит, кроме шуток! Можешь пойти взглянуть. Как из концлагеря. Там и раньше-то было не на что смотреть!
Галка распахивает двери, Виктор смотрит на нее, подняв голову от своего стола. Какая-то контора. Он сидит спиной к окну и еще два стола стоят к его столу как будто бы впритык. Поэтому у Галки осталось впечатление, что Виктор просто перемахнул через стол. У Галки пока еще не в порядке мозги, как-никак, два дня температура была под сорок и боли она перенесла адские. И пока он идет к ней, в ее сознании возникает дикая мысль, что сейчас они будут целоваться. При всех, в этой огромной комнате с окнами на серую площадь. Она видит все как на размазанной акварели, она щурит на него свои от природы круглые глаза и говорит как можно небрежнее:
— Пошли поболтаем.
Он натыкается на ее голос и возвращается к своему столу искать сигареты, а потом вслед за ней выходит в коридор.
Она смотрит на него, длинного, под два метра, сантиметров на пятнадцать выше Гены Ююкина. Она выхватывает из общего плана детали. У Витьки под глазами круги. И у него теперь совсем бледное лицо. Волосы гладко зачесаны назад. У Галки под шапкой теперь косичка — все строго, без челки, без пробора. И в лице у нее теперь тоже ни кровинки, она каждый раз видит это в зеркале. Они и меняются в одну сторону. Вот так подходящая пара! Миллион лет назад кривлялись вдвоем перед какой-то зеркальной витриной. Не то, чтоб они были похожи, абсолютно нет. Но бывает так, что твой курносый нос до невозможности подходит к чьему-то идеально прямому, а твои светлые, «скандинавские», как все говорят, волосы — к чьим-нибудь черным, как смола. И твои почти круглые — тоже «скандинавские» глаза — к чьим-то миндалевидным.
— Ты глянь! Мы бы кучу денег заработали на рекламе, — сочиняла Галка. — Это же суперфотокиногеничность. У нас бы ни одного конкурента не осталось.
— Ни одной пары конкурентов! — говорил Витька. — Слушай, а что бы мы рекламировали?
— Да все что хочешь! Представь, если бы мы жили в Америке? Хочешь, частные колледжи, хочешь — автомобили. Хочешь, эти… коттеджи для молодых семей. Только не зубную пасту. Зубки у нас с тобой не американские.
Сколько не виделись? Не сосчитаешь — мысли путаются. Их бы не взяли теперь что-нибудь рекламировать. У него стало совсем худое, пятнистое какое-то лицо. Она вспоминает, как он ей однажды рассказал — ему делали операцию, пришивали на место отбитую почку. А после он набрался храбрости спросить у врача, сколько еще проживет. И доктор сказал ему: «Самое большее ты проживешь до тридцати лет». Это ему три года осталось? Даже можно сказать, два с половиной? Галке хочется встать на цыпочки, обхватить его за шею, прижать к своей груди, как маленького. Закрыть от всего страшного, неизбежного. От всей этой жизни. Он обалдело смотрит, как она смотрит на него, и столько страдания, и нежности, и любви в ее взгляде, что ему становится не по себе. Он тревожно оглядывается по сторонам, как какие-то тетки пробегают по коридору мимо них из одной конторы в другую.
— Ты это, — говорит Виктор, — какими судьбами здесь?
— Я заходила к Сапрыкиной.
— Вы что, подружки?
— С кем? Скажешь тоже… Толку мне от вашей Сапрыкиной. Просто зашла.
— Гуляешь, значит? С кем ты, мамочка, свое дите оставила?
Она неопределенно машет рукой.
— Не, ты скажи. Где твое дите? С Генкой, да? Ой, не могу, папаша молодой!
Тут Галка начинает ему что-то объяснять. Зачем приходила. Вроде, все скучно, все уже сто раз рассказано кому-то. Что делать, если тебя тянут за язык?
— Ты был у нас? Ну, давно. Мы с тобой вместе к Генке заходили. Ты еще сказал: ни фига, как люди живут. Врач тоже пришла и говорит: «Ни фига!». После роддома всегда приходит врач. Но она нас только на восьмой день нашла. И сказала, чтоб я собиралась, приедет «скорая» и отвезет нас в больницу. В больнице надо лежать, пока пупок не заживет. Он у нас дома кровить начал. Только теперь он уже зажил. Но нам все
