И вдруг… даже глазам не верится… Навстречу шагает Василь Быков с толстым портфелем-сумкой. Все наши аплодируют — полушутя-полусерьезно, — раздаются выкрики вроде того, что, мол, этот гость стоит того, которого мы ждем.
В это время к неманцам примкнул Алексей Слесаренко, с нами остался и Василь Быков. Скоро вернулся и Макаенок.
— Не прилетел?
— Не прилетел...
Ждем. Волнуемся. Наконец приземляется «АН-10», подруливает к аэропорту. Впятером — Макаенок, женщина-администратор филармонии, еще двое из той же филармонии (один из них, кажется, директор) и я спешим самолету.
Пассажиры один за другим спускаются по трапу. Евтушенко нет и нет. «Может, не прилетел?» — думаю. Ждут, волнуются и остальные, особенно, вижу, Макаенок. Наконец появляется долговязая фигура в синем вельветовом костюме, в плаще и экстравагантной вязаной шапочке с хохолком. Сходит, сперва подает руку женщине из филармонии (Нине Васильевне), потом целуется с Макаенком, со мной, знакомится с остальными.
Идем к аэропорту. Увидел Василя Быкова, — улыбается, подойдя, — обнимает и целует его, знакомится, здороваясь за руку, со Спринчаном, К., Слеcapeнко, Кудиновым, Шакинко. В машину Макаенка садимся вчетвером: Евтушенко, сам Макаенок, Быков и я. Гостиница, редакция и наконец квартира. В гостинице — разговор с администрацией филармонии. Просят дать два вечера. Евтушенко отказался, как отрубил:
— Один! Я не артист, а поэт, хватит и одного.
В редакции пробыли совсем недолго — минут двадцать. Прошлись по всем кабинетам, познакомили его со всеми сотрудниками, которые не были в аэропорту, и тронулись дальше.
* * *
Когда подъехали к дому, Евтушенко и я вылезли и стали подниматься на четвертый этаж. Макаенок остался в машине — что-то сказать (или наказать)шоферу.
Лестничная площадка, как и весь пролет, в пятнах — дом не ремонтировался вот уже восемь или девять лет, с тех пор, как был построен, — всюду мусор и вдобавок из квартир истекают какие-то запахи, не всегда приятные...
Василю Быкову довелось бывать в высотном доме, где сейчас живет Евтушенко (кажется, у Твардовского), и он с улыбкой заметил:
— А что, там (имелся в виду дом на Котельнической набережной) квартиркито получше!
Евтушенко засмеялся:
— Я стыжусь не только говорить, а и вспоминать про те квартиры...
Он хотел что-то добавить, но в это время мы остановились, и я нажал на кнопку звонка и одновременно всунул ключ в замочную скважину. Мы вошли. Я включил свет, предложил раздеваться, проходить, словом, все как полагается в таких случаях. Знакомлю. Валентина, Наташка... Проходим в комнату. Стол уже накрыт — садись и начинай пировать. Валентина постаралась на славу. Какое-то время спустя входит и Макаенок. Позже явились Спринчан и Белошеев, потом — Геннадий Буравкин, — и наконец Г. К. Последнего я не приглашал и не думал приглашать, он явился сам, по своей охоте, явился как ни в чем не бывало, лишь бы выпить с Евтушенко.
Но это было позже. А пока мы постояли, посидели, посмотрели кое-какие книги (я показал роман Бориса Савинкова «То, чего не было») и лишь после этого стали усаживаться, Евтушенко — во главе стола, по левую руку от него Быков, с другой стороны — я, Макаенок, Валентина, напротив Евтушенко — Наташка… Первый тост — за гостей, — то есть за Евтушенко и Быкова. Василь Быков поправил: «Не за гостей — за гостя!» — и мы выпили за Евтушенко. Потом — за хозяев, потом... не помню, за кого.
Знакомя с Наташкой, я заметил:
— Это и есть та самая испанистка, о которой я говорил в Коктебеле. И теперь, за столом, они довольно бойко болтали по-испански. Время от времени Евтушенко переводил разговор, попадались колкие реплики в его адрес,—
и сам же смеялся.
Обед всем понравился. Самое большое впечатление произвели пресные блины с маслом. На них навалились дружно — и Евтушенко, и Быков, и особенно Макаенок, — Валентина едва успевала подавать…
* * *
В Хатынь поехали вчетвером: Евтушенко, Макаенок, Буравкин и я.
Логойское шоссе. Леса по сторонам. Листья кое-где побагрянели и пожелтели и виднеются далеко, оживляя пейзаж. Местность холмистая. Где-то за Острошицким Городком Буравкин заметил:
— Наша белорусская Швейцария!
Евтушенко вдруг примолк, пригляделся:
— Красиво! — И опять заговорил о чем-то, бойко и оживленно. Он вообще болтал в дороге больше, чем кто-либо другой.
В Логойске остановились, вышли из машины. Еще в Минске Буравкин сказал, что здесь есть родник, из которого бьет вкусная вода. Вот к этому-то роднику мы и направились вчетвером. Подошли, зачерпнули ладошками, напились. Евтушенко принимался пить раза два или три и все похваливал водичку: мол, хороша, хороша!..
Леса то подступают вплотную к шоссе, то отходят, как бы открывая покрытые стерней, а кое-где и распаханные косогоры.
— Партизанские леса, — говорю я.
