— Да, партизанские, — как эхо отзывается Буравкин.
Тишина, безлюдье... Это чувство — чувство тишины и безлюдья — не покидает нас до самой Хатыни. Когда стали подъезжать, все как-то примолкли, даже Евтушенко перестал болтать и насупился. Так — молча — вышли из машины и молча побрели к мемориальному комплексу. Только возле монумента разговорились мало-помалу. Я сказал, что фигура (как она сделана) мне не нравится. Буравкин и Макаенок поддержали меня: слишком громоздка... Евтушенко не согласился. По его словам, фигура хотя и давит немного на весь комплекс, все же интересна с чисто художественной точки зрения и не может не производить впечатления.
Народу было немного — ходило человек пять-шесть одиночек, — и в этой тишине как-то особенно веско, четко и волнующе звучали колокола. Мы прошли в самый конец, разглядывая надписи и прислушиваясь к дальнему и ближнему бою колоколов, постояли на возвышении и повернули назад. Евтушенко расспрашивал о Хатыни, о других местах, где зверствовали немцы, Буравкин (он лучше нас с Макаенком знает это дело) отвечал, называя по памяти цифры. Иногда мы останавливались, читали имена бывших жильцов той или иной хаты…
— Сильное впечатление производит все это! — качал головой Евтушенко.
Перед тем как покинуть Хатынь, мы постояли у экскурсии. Экскурсантов было немного, человек тридцать. Женщина-экскурсовод очень громко и как-то
заученно, а значит, и равнодушно произносила слова, которые мне лично показались совсем, coвсем ненужными.
— Да, этого не забудешь! — опять вздохнул Евтушенко, последний раз окидывая взглядом весь Хатынский мемориальный комплекс, в том числе и громоздкую бронзовую фигуру мужчины с ребенком на руках.
* * *
После Хатыни — Курган Славы на Московском шоссе, — он тоже произвел большое впечатление. Вид с вершины изумительный. Поля, перелески, леса на горизонте. Кажется, в Белоруссии, где так тесно от лесов, рек, озер и деревень, трудно найти место, откуда открывался бы такой далекий простор.
По плану после Кургана Славы мы должны были вернуться в Минск. Но Макаенок нарушил этот план. Когда стали подъезжать к городу, он дал команду повернуть по кольцевому шоссе вправо, и минут через двадцать мы очутились у него на даче. Здесь нас ждали Василь Быков (как он здесь очутился, не представляю) и Бронислав Спринчан. А полчаса спустя явился и Иван Шамякин. Наскоро собрали на стол, и начался пир горой.
Макаенок принес свои наливки (четырех или пяти сортов — прямо из погреба), достал настойки из березовых, липовых, дубовых, тополевых почек и — вместе с Евтушенко — стал колдовать, смешивая, добавляя по капле для аромата и вкуса то одно, то другое. Впрочем, пили мало, во всяком случае, не настолько много, чтобы опьянеть вдрызг. Болтали о разных разностях, о литературе, разумеется. Василь Быков, как и у меня дома, был сдержанным, немногословным. Нажимал на закуску.
Вдруг Евтушенко, обращаясь к Быкову и даже хлопая его по спине, спросил:
— Слушай, сколько у тебя вещей, которые eще не напечатали?
Быков пожал плечами:
— Ни одной! Все, что я пишу, печатается.
— Ну вот... А ты... — казалось, укоризненно протянул Евтушенко.
Разъезжались часов в десять. Евтушенко, Быков, Буравкин и я поехали прямым ходом в Минск. Спринчану в нашей машине места не хватило. Его Шамякин подбросил до автобусной остановки.
12 сентября 1970 г.
Телевизионная передача была назначена на 13.55. Мы, участники передачи, собрались к одиннадцати часам. Евтушенко здесь еще не было, — накануне мы договорились, что приедем за ним в гостиницу в 13.00, не раньше.
Звоню с телестудии, спрашиваю, как настроение, что он сейчас делает.
— Пишу стихи! — голос какой-то отрешенный.
Напоминаю о вчерашнем уговоре, прошу в 13.00 быть на месте, в номере, и кладу трубку. После предварительного «прогона» берем с Макаенком такси и едем в гостиницу. Евтушенко одет, выглядит бодрым и очень довольным. Когда мы с ним шли по коридору гостиницы, он, показывая на свой костюм стального цвета, сказал:
— Семьсот долларов!..
Я усомнился — что-то слишком дорого, хотя костюм, прямо скажем, сшит недурно.
— Семьсот. Точно. Шил парижский портной, который шьет и Жану Маре. На студию приехали, когда до начала передачи оставалось еще минут пятьдесят. К этому времени нагрянул и Иван Шамякин. Сфотографировались в сквере,
рядом с помещением студии, и пошли в саму студию. Здесь, в кабинете, Евтушенко вдруг оживился:
— Хотите, я прочитаю вам стихи, которые только что написал?
Бог мой, конечно, хотим. Он сел у окна, достал листок бумаги, исписанный немыслимыми каракулями, и начал читать стихи о Хатыни. Читал великолепно, и стихи, при всей их неотделанности, были недурными, и все это произвело впечатление. Аплодировали. Хвалили. Он был доволен.
— Не хуже Кончаловской? — подмигнул Макаенок.
— Ну! — тот протестующе передернул плечами.
О стихах Натальи Кончаловской в «Правде», посвященных Хатыни, мы говорили вчера, когда ехали к Кургану Славы. Евтушенко возмущался: «Так плохо написать…» Макаенок его поддерживал. Буравкин тоже.
