В этот день Макаенок так и не явился. На другой его тоже не было. На третий заявляется жив-здоров, как говорится. Передаю, что звонил П. Снимает трубку, набирает номер: «В чем дело? Зачем я ему мог понадобиться?» Не отвечает. Наконец дозвонился. Слышит:
— Андрей, говорят, ты собираешься уходить из «Немана»... Как скоро?
— А что?
— Да я хотел бы на это место, то есть, на место главного...
— А кто говорит?
— Говорят...
— Не знаю, кто говорит, но они ошибаются. Я и не думал... А там что, в ЦК-то?
— Надоело, пора менять должность.
Мы подивились наглости человека, посмеялись. Потом Макаенок подхватился и — к Шамякину: «Надо Ивану рассказать, пусть посмеется!» На другой день я узнал, что Иван Шамякин и смеялся, и возмущался — все вместе.
12 февраля 1971 г.
Спектакль по пьесе «Затюканный апостол». Впечатление какое-то неопределенное.
Во-первых, спектакль как бы проявил, выпятил недостатки самой пьесы. То, что мы называем сюжетом, загнано вовнутрь. Макаенок не то что не признает сюжета как такового, а считает, что главное — характеры. Но в данном
случае характеров нет и не могло быть — есть образы, воплощающие мысли, идеи, иными словами говоря, образы-идеи. А спектакль по такой пьесе все-таки скучноват.
Во-вторых, оформление... Условное, абстрактное перемешалось с реальным, и получилась мешанина, которая и разрушает впечатление. Что-то от Беккета, от «Годо» есть и в пьесе, и в спектакле. Только там мысль автора (а потом и постановщиков) обнажена до предела и впечатление было цельное и сильное.
И, наконец (впрочем, под конец-то надо было отнести оформление), артисты играли так себе. Малышу не хватало четкой дикции; текст пропадал, — а когда сюжет загнан вовнутрь, — выручить может лишь четко произносимый текст, если он достоин того, чтобы его четко произносить.
20 февраля 1971 г.
Был Лебедев, секретарь райкома партии, записки которого мы печатаем в «Немане».
Рассказывал о пленуме обкома, на котором он выступил с речью. И не с простой речью, а с речью острой, чуть ли не зубодробительной. Я думал, он громил и ниспровергал, — черта с два! — просто- напросто возмущался какими-
то комсомольцами, которые пропили собранные в фонд Вьетнама деньги. Рублей пятьдесят, кажется.
Я слушал и думал: до чего измельчали мы, коммунисты, если такое выступление выдаем за некую доблесть!
18 марта 1971 г.
Звонил Макаенок. Из Москвы. Ночью. Только что приняли спектакль по пьесе «Трибунал» (на Малой Бронной). Все очень хорошо, и он рад, почти счастлив.
Мы ожидали его в редакции 22-го, в понедельник, но в этот день сдается спектакль по этой же пьесе в Бресте... Хочет и туда ехать, как же иначе!
* * *
Макаенок все эти дни торчит в театре. В редакцию заглядывает лишь на часок-другой — задать традиционный вопрос:
— Ну, что нового?
Лебедев, когда звонит, разговор начинает всегда одним и тем же вопросом:
— Ну, как жизнь молодая?
Сначала представится:
— Лебедев… Из Березы… — А потом сразу, как бы заученно: — Ну, как жизнь молодая?
У Макаенка иная манера. Когда берешь трубку, то первым делом слышишь:
— Это я… — И лишь после этого: — Ну, что там нового? А так как нового бывает слишком мало или, наоборот, слишком много, то и не знаешь, что сказать.
— Да ничего как будто, — тянешь неопределенно, а сам думаешь, вспоминаешь, что такого было в те дни, когда главного не было в редакции.
29 апреля 1971 г.
Съезд писателей Белоруссии. Все тихо, мирно, вполне благопристойно.
«Неман» наконец получил должную оценку, и это радует. Упрекнули лишь за то, что обошли молчанием юбилей И. М. Упрек справедливый, жаль, его не слыхал Андрей Макаенок, — это он запретил давать хоть строчку.
— Пусть он хороший писатель, но он — скверный человек, и я не хочу, чтобы его имя фигурировало в журнале! — Такими или почти такими словами выразил он свою мысль. Российскую Федерацию представлял на съезде Александр Смердов. Вот встреча! 10 июля 1941 года, в день отправки на Запад, в действующую армию, я заглянул к нему в «Советскую Сибирь», где Смердов работал, кажется,
