пробиваться собственными локтями. А локти у нее слабые.
Сейчас она в Москве. Судя по телефонным разговорам, настроение у нее самое неопределенное. Отдала три пьесы Захарову («Просительницу», «Площадь Победы» и «Созвездие Гончих Псов») и ждет, что тот скажет. Хочет встретиться еще раз с Салынским — авось удастся пристроить «Площадь» в журнал «Театр»... Розов сказал, что намерения у Салынского вполне серьезные.
После статьи в «Комсомолке» позвонил директор Киевского драматического театра имени Леси Украинки. Некто Михаил Иосифович... Попросил пьесу — для ознакомления... Я перепечатал и отправил один экземпляр. Посмотрим, во что этот интерес выльется. Надежд никаких не питаю, а все же... Чем черт не шутит!
А здесь полное молчание. Луценко — сытый и самодовольный — готовит собственную инсценировку «Василия Теркина»... Вот почему он и водил за нос Аленку, почти издевался над нею. Три раза заставлял переделывать пьесу, дважды назначал худсовет и в конце концов, не собрав, показал ей фигу.
8 февраля 1975 г.
Вчера Андрей Макаенок познакомил меня с другим Андреем — Андреем Вознесенским.
Мы сидели в кабинете, разговор продолжался минут сорок-пятьдесят и касался то того, то другого: книг, Театра на Таганке, прозы Мандельштама и т. д.
Вознесенский приехал в полиграфкомбинат им. Якуба Коласа, где печатается его новая книга. Нам показал только что вышедшую книгу — зеленую — сигнальный, как он уверяет, экземпляр.
Он в дубленке, всегда немного полураспахнутой, в джинсах и импортных ботинках на толстой подошве. Лицо холеное, с губ не сходит легкая, еле уловимая улыбка, несколько снисходительная, как мне показалось.
Что-то в нем есть от актера, играющего роль модного поэта, что-то искусственное, заемное. Глядя на него, вспоминаешь не Пушкина и Некрасова (с этими поза никак не согласуется), а декадентов — Иванова и Кузмина, например, и иже с ними.
Или ранних футуристов, когда те носили желтые кофты.
Евг. Евтушенко — демократ. Андрей Вознесенский — барин. Евтушенко, кажется, весь состоит из нервов. Вознесенский, наоборот, лишен нервов начисто — в нем преобладает мозг, ум и весь он от ума, его никак не назовешь печальником горя народного. Он живет в себе и для себя и просто-напросто не способен страдать за кого-то даже сострадать кому-то... И неприятие чего-то в жизни идет у него от моды, от желания поддерживать известную репутацию свою в известных кругах. А в сущности-то ему все равно, потому что главное в этом мире для него — это он сам, Андрей Вознесенский, остальные же и остальное его интересуют лишь как фон для его портрета и не больше.
11 февраля 1975 г.
Опять трудные времена. Савеличев лечится. Макаенок носа не кажет. Белошеев сует в журнал всякую чепуху. Пятый номер получается уж таким серым и тусклым, что и сказать нельзя. Странно, что журнал все еще пользуется спросом. На днях получили письмо из Мирного, из того самого алмазного Мирного... Двадцати двум подписчикам вернули деньги. Люди недовольны, и вот обратились к нам с жалобой. Мы помогли, конечно, жители Мирного будут получать эти двадцать два экземпляра... Но — не разочаруются ли? Не откажутся ли потом возобновить подписку? Вот вопрос!
У Аленки дела тоже в общем-то швах. Никто не берет пьесу для постановки. Вот тебе и премия! Вот тебе и восторги уважаемой и авторитетной газеты! Трудно в наше время быть драматургом! Собственно, драматургия как литература театры не интересует. Им нужен материал для спектаклей. Отсюда — и пробиваются часто не самые талантливые. Тот же Матуковский — человек с большими локтями — пробился на сцену русского театра и рвется, закусив удила, дальше, в журнал «Неман», сам Луценко, не ахти какой грамотей, сочиняет инсценировку «Василия Теркина» (ко Дню Победы), а Аленке (талантливой и грамотной Аленке) показали кукиш с маслом.
И скучно, и грустно... Грустно, что каждый гребет под себя, — это бич нашего времени. Макаенок раньше еще что-то говорил, обещал, а сейчас и обещать перестал. Наверное, не хочет портить отношения с хитрым, умеющим обделывать свои дела Луценко и по-своему влиятельным Матуковским.
4 марта 1975 г.
Совещание писателей и критиков. Понаехала тьма-тьмущая народу. «Генералы» остановились в гостинице «Минск», остальные — в «Юбилейной». И вот — 27 февраля, десять утра. Зал оперного забит до отказа. Десятки людей
явились в надежде пройти без билета. Удалось немногим.
В зале попадались и знакомые лица. Каплер со своей — увы! — уже немолодой Друниной. Нилин, Кешоков, Оскоцкий... Ну, и наши, разумеется. Адамович и Брыль — рядом, — как будто одной веревочкой повязаны. Алена Василевич, Владимир Карпов, Алесь Савицкий... В президиуме — ненамного меньше, чем в зале. В первом ряду — сплошные «звезды» — седой Константин Симонов, маленький, черненький, с узко посаженными глазами Александр Чаковский, лысый (или выбритый) Николай Грибачев, какой-то бледный, невзрачный Михаил Алексеев... Говорят, приехали Виктор Астафьев и Валентин Распутин, но ни в зале, ни в президиуме я их не видел.
Доклад Машерова по-своему хорош. Длинен, правда, — час сорок... Но коротко говорить (вернее, читать) мы не умеем. Нам надо обо всем сказать и все охватить. Такова традиция или привычка, что, собственно, почти все равно.
Выступление Льва Якименко уже пожиже. Ни одной свежей мысли! Ну, а потом пошли речи, речи... Сорок с лишним речей! Я слышал немногие — надо было кому-то заниматься и «Неманом»... Но и те, которые слышал, не произвели большого впечатления. Василь Быков, Константин Симонов, Давид Кугультинов, Ничипор Пашкевич... Все говорят как будто умные вещи, говорят грамотно и здраво (впрочем, Быков и Пашкевич не говорили, а зачитывали заранее подготовленные тексты), а выйдешь из зала — и ничего не можешь вспомнить. Не речи — мыльные пузыри.
3 марта вечером возили гостей по заводам и институтам. Мне выпало представлять Генриха Гофмана, летчика, Героя Советского Союза, и украинского критика Виктора Беляева, редактора журнала «Украинское литературоведение», на автозаводе. Народу было много, слушали внимательно и уважительно. Словом, встреча прошла хорошо. В заключение дочь партизана Ольга Ипатова читала стихи — по-русски и по- белорусски.
Какое общее впечатление от совещания? Неопределенное очень. Зачем? Для чего? Почему? — эти
