заниматься любимым делом изучения священного Писания… Обычные пути жизни были не по нем… В душе раздавался голос, звавший его к иному.
Иван Яковлевич ушел из Смоленска, посетил русские святыни: был в Соловецком монастыре, в Киеве, в Ниловой пустыни, у преп. Нила Столбенского. Три года он работал здесь с братиею, исполняя все возлагаемые на него послушания. Потом опять вернулся в Смоленск, стал снова учителем.
Ученики его любили, родители были рады за своих детей, так как уважали его за его честное отношение к своим обязанностям. Но его не удовлетворяла эта деятельность. Он решился приступить к тяжкому подвигу юродства, который он нес до последней минуты жизни и в котором принял много страдания.
Он притворился помешанным.
Жители Смоленска, на глазах которых он вырос, привыкли на него смотръть, как на человека больших дарований и высоких нравственных качеств. Они поняли, что тут не безумие, а подвиг, и стали приставать к нему за советами, что смущало его смирение и, кроме того, отягощало его. Он нашел оригинальное средство избавиться от посетителей. Он поселился на огороде в опустевшем строении, где раньше была баня. На наружной стороне бани он наклеил письменное объявление, чтоб к нему не входили иначе, как ползком на коленях. Одни считали это унижением, другие боялись испачкаться и порвать платье. Ему стало покойнее.
Поутру слышно было, как он распевал духовные стихи. В 1812 г., при нашествии на Смоленск Наполеона, Ивана Яковлевича видели у неприятельского лагеря, где враги наносили ему оскорбления.
После войны он продолжал жить в той же бане, и тут стал уже иногда принимать приходивших к нему за советами. Чрез пять лет в его судьбе произошла большая перемена.
Проезжал чрез Смоленск один высокопоставленный, уже не молодой человек, очень избалованный. Ему приглянулась дочь бедной вдовы-чиновницы, бывшая, действительно, красавицей.
Узнав, что на деньги она не польстится, он решился прибегнуть к обману. Он выдал себя за холостого и просил ее руки, с тем, чтоб брак был совершен по приезде их в Петербург. Бедная мать была в страшном колебании. С одной стороны виделась привольная жизнь дочери, обеспечение ее в собственной ее старости; с другой — страшно ей было отпускать так далеко дочь без себя, как того требовал жених. Посоветываться ей было не с кем; кто-то надоумил ее сходить к Ивану Яковлевичу. Иван Яковлевич, выслушав от нее про все обстоятельства, приказал ей не отпускать дочь, пояснив, что тот человек женат и имеет троих детей, а при живой жене не женятся. Вдова наотрез отказала мнимому жениху.
Замуж молодая девушка, после того, как все это огласилось на далекое расстояние, выйти не решалась. Она поступила в монастырь, была игуменьей и постоянно находилась в переписке с Иваном Яковлевичем.
Ярость обнаруженного обманщика обратилась на Ивана Яковлевича. Чрез свои связи он добился того, что Ивана Яковлевича признали человеком, которого опасно оставлять на свободе. Было решено засадить его в дом умалишенных в Москве.
Так как в Смоленске Ивана Яковлевича любили, то его вывезли тайно: связали по рукам и по ногам, прикрыли рогожами, так что встречные и не думали, что в телеге живая кладь.
17 октября 1817 г. он был доставлен в Москву, сдан в качестве буйного больного в Преображенскую больницу для умалишенных, и заключен в одиночном подвальном помещении. Его приковали в углу подвала к стене, бросили ему клок соломы для спанья. К нему приставлена была грубая злая женщина, приносившая ему, когда ей вздумается, ломоть хлеба и кружку воды. Так прожил он три года.
Один блаженный, Александр Павлович, содержавшийся тоже в Преображенской больнице, обратил внимание молодого богатого суконщика, навещавшего его часто, на бедственное положение Ивана Яковлевича. Тот не пожалел никаких затрат, чтоб добиться от начальства больницы доступа к Ивану Яковлевичу. Он застал его в тесной темной яме, в углу ее в ужаснейшей обстановке. Суконщик стал посещать узника, за ним и другие.
В конце двадцатых годов старшим доктором назначен был в больницу г. Саблер, человек доброй души.
Обходя в первый раз больницу, он спустился к Ивану Яковлевичу, и, когда увидел его на соломе, прикованного к стене в этой яме, он в ужасе отступил и потребовал, чтоб ему объяснили, за что так обращаются с этим человеком. Ему показали бумаги, на основании которых Ивана Яковлевича заключили в эту больницу. Доктор приказал сейчас же снять цепь, вынести узника на верх в чистую комнату и переменить белье.
Комнату ему отвели просторную и светлую, доктор всячески старался восстановить его силы, постоянно навещал его, требуя внимательности к нему и со стороны других; дозволил посторонним свободно входить к нему. Число посетителей все прибывало, и достигло цифры 60 в день. У входа к Ивану Яковлевичу начальство больницы повесило кружку, и всякий пред входом должен был опускать туда двугривенный. Деньги шли на улучшение быта больных. Действительно, пища стала им подаваться свежая, сытная, появилось чистое белье, расчищен был для них сад.
Но, насколько зависело от него самого, Иван Яковлевич, теперь никем не теснимый, продолжал все теснить себя. Он определил себе пространство в два квадратных аршина в углу около печки, на полу, и, как заключенный, не смел протянуть ног за эту черту.
Во всем он себя теснил. В продолжение сорока лет, прожитых им в этой комнагв, он никогда не садился: или лежал, в случае крайнего утомления, на полу, или все делал, стоя на ногах — и писал так, и ел. Удручая себя, он занимался толчением в мелкий порошок камней, бутылок и костей и, смешав все с песком, приказывал выносить вон и приносить другое стекло.
Всякую приносимую ему пищу он перемешивал все вместе: кашу, щи, лимон, ананас, семгу, и тогда только ел. Многие, видя это, считали его безумным. А это было лишь желание не услаждать свой вкус.
Приносимые ему деньги и вещи он раздавал посетителям или умалишенным; принимал он только нюхательный табак, которым посыпал себе голову и одежду. Про себя он говорил: 'У нас одеженка пошита и хоромина покрыта, находи нуждающихся и помогай им'. Иногда он приказывал кому-нибудь тут же при себе помочь нуждающемуся посетителю.
В общем же его действия часто бывали так странны, что нужна была и вдумчивость, и привычка, чтоб открывать истинный смысл его поступков.
Он одевался в темное, носил рубашку, халат, подпоясанный мочалой или полотенцем; халат на шее и груди его был всегда расстегнут, так что виднелся шейный крест. Он лежал вправо от входной двери.
С 1858 г. Иван Яковлевич все более лежал и стал слабеть.
Он обыкновенно приобщался Святых Тайн в Великую Субботу. В этот день 1861 г. он, раздавая посетителям просфоры, сказал: 'Поздравляю вас с новым годом, с утренней авророй'[18].
Многие поняли, что он говорит об утре новой своей жизни.
В последние месяцы жизни, мучимый кашлем, он ни в чем не делал себе послабления; даже голову не клал на подушки, а на пол.
6-го сентября, рано утром, Иван Яковлевич просил священника напутствовать его на смерть. Он был приобщен, особорован, прочли над ним отходную. Тут подходили к нему прощаться, задавая ему вопросы, и он всем отвечал так, как действительно впоследствии совершилось. Служителю 'Миронке', много лет, всегда с ворчанием ходившему за ним, он предсказал, что тот последует за ним первым.
Одна женщина хотела спросить его, кому ей отдать большое количество принесенных ею хлебов. Он еле внятно сказал ей: 'Боже, благослови для нищих и убогих'. Пред последним вздохом он поднял руку, сказал громко: 'Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!' — и скончался.
Известный живописец, придя снять портрет с почившего, не мог этого сделать, так как лицо немедленно стало изменяться, как только художник приступил к работе.
Тело Ивана Яковлевича стояло пять дней; над ним было отслужено более 200 панихид. Между почитателями почившего происходили споры, где хоронить его — в Смоленске, как месте родины, в Покровском монастыре или Алексеевском. Митрополит утвердил просьбу его родной племянницы, которой
