Божественное желание возбудили в нем духовные книги. Один диакон хорошей жизни, с которым он познакомился, давал ему Священное Писание и жития святых. Неотразимое впечатление производили на Даниила примеры святых; много глубоких дум передумал он, и дошел до намерения подражать праведным. Устрашился он суеты, непостоянства мира, участи грешных, и решил все оставить, чтоб получить помилование на страшном Господнем суде… Так возникло в Данииле неодолимое желание уединения, молитвы и подвижничества.
В Сибири Даниил был определен на вечную работу, в Боготольский винокуренный завод, Томской губернии. Дошел он до Сибири с преступниками, и не позволил снять с себя кандалы.
На заводе провел он несколько лет; пристав возненавидел его, называл святошею и возлагал самые тяжелые на него работы. Протрудившись весь день, Даниил ночь стоял на молитве, и днем, когда назначен был отдых, удалялся на молитву, стараясь, чтобы его не видали. Пристав, издаваясь над ним, говорил: 'Ну- ка, святоша, спасайся в каторге!' Хлеб и вода составляли единственную пищу Даниила. Раз зимою пристав посадил раздетого его на крышу дома и велел поливать водою, крича: 'Спасайся — ты святой!'
Тяжкою болезнью был наказан пристав за гонение подвижника, и повинился пред ним, и просил помолиться о своем исцелении. Бог внял молитве Даниила за его гонителя. Убежденный в том, что Даниил избранный раб Божий и желая обеспечить ему возможность служить одному Богу, пристав донес губернатору, что Даниил Делие неспособен к работе, и потому отпускается на вольное пропитание.
Получив свободу, Даниил водворился в городе Ачинске: сперва в маленькой келлии, потом во дворе одного купца, где тоже устроил себе маленькую келлию. Жестокое житие избрал себе тут Даниил — он пребывал в постоянном тяжком труде, в телесном озлоблении и непрестанной молитве. Без трепета нельзя вспомнить особенно о последних годах жизни Даниила, которые провел он в деревне Зерцалах (в 17 в. от Ачинска) у одного крестьянина.
Тут его келлия была в размер гроба, так что приходящие с ужасом взирали на подвиг великого труженика. Платье свое держал он в сенях, так как одетый не мог он поместиться в этом гробе. Окно было размером в медный гривенник; по целой неделе оставался он в этом заключении, без света, в молитве; иногда в сенях занимался он рукоделием, но за изделия свои не брал денег, только хлеба для пропитания. По ночам выходил он тайно на работу: возделывал землю чужих огородов, жал и косил на полях у бедных.
Деньгами подавать он не мог, потому что их у него никогда не было. О милостыне говорил: 'Лучше подавать, нежели принимать; а ежели нечего подавать — Бог и не потребует. Нищета Бога ради — лучше милостыни, а милость может оказать и неимущий: помоги бедному поработать, утешь его словом, помолись о нем Богу, — вот и чрез сие можно оказать любовь ближнему'.
Пища, которую принимал он лишь к вечеру, и то не всякий день, — состояла из воды, хлеба или картофеля, который он никогда не чистил; пред едой он забивал за пояс деревянный клин, чтоб меньше есть. Для смирения плоти он носил берестовый пояс, вросший в тело, с которым и погребен, и железные вериги и обруч, но незадолго до смерти он снял эти последние и ответил так одному искренне вопрошавшему: 'Тело мое к ним привыкло и не чувствовало от них болезни. Тогда бывает только полезен подвиг, когда наносит обуздание телу. Пусть лучше, чем хвалить меня, говорят люди: Даниил ныне уже разленился; это будет для меня полезнее'.
Еще с завода прошла в народе молва про праведную жизнь Даниила, и, когда поселился он в Ачинске, стал народ ходить к нему за благословением на какое-нибудь дело, или за советом, или чтоб взглянуть на него и порадоваться. Один вид подвижника действовал на душу неотразимо — закоснелые грешники рыдали пред святынею, в нем чувствовавшеюся, и признавались в своих грехах.
Духовною силою, любовью и умилением были исполнены беседы Даниила. Он говорил о церковных уставах, о заповедях, о Христе и Его учении, и крестной смерти, о вечной жизни, блаженстве праведных и мучении грешных. Любовь, наполнявшая его сердце, изливалась в слезах, без которых он не мог говорить, и иногда во время беседы приходил он в духовное восхищение, и молился восторженною молитвою, которая полноводною рекою текла всегда из его сердца.
Звать себя 'отцом Даниилом' старец воспрещал — и говорил, что один только у нас отец — Господь Бог, а все мы — братья, и потому звали его 'брат Даниил'. Много случаев дали современникам повод узнать прозорливость Даниила. Говорить он старался притчами и так, чтоб понятно было лишь тому, до кого это относилось.
Местные епископы, объезжая епархию, бывали у Даниила и относились к нему с великим уважением. Архиепископ Иркутский Михаил рыдал от его беседы; отъезжая, он умолял Даниила принять денег от него, но тот не хотел. При прощании на пароме архиепископ подал ему просфору, в нижней части которой были положены деньги, но старец, не беря ее на руки, отломил верхнюю половину и сказал: 'Владыко, мы разделим, верхнюю часть мне, а нижнюю тебе'. Удивяся прозорливости Даниила, архиепископ поклонился ему почти до земли, говоря: 'Прости меня, брат Даниил!' С таким же уважением относился к старцу Агапит, первый епископ Томский.
Старец часто шел навстречу желаниям лиц, имевших до него надобность. Когда из Ачинска кто собирался в Зерцалы, старец, прозревая их намерение, сам приезжал в город и приходил к тем людям.
Но молва людская, разлучавшая его от ненарушимого единения с Богом, была ему тяжела. Он любил молчание, краткость речи и никаких разговоров, кроме духовных, не выносил. Нестяжание довел до того, что самую малейшую вещь считал за вред душе своей. Одежда, которую носил старец, была так плоха, что никто бы не поднял ее, если б старец ее бросил. Тело его от поста сделалось как бы восковое. Никто не видал его едящим. Часто постился он по седмице и больше. Ко святому причастию приступал он очень часто. Лицо у него было приятное и веселое, с малым румянцем. К вольным страданиям, которыми порабощал Даниил свою плоть, прибавилась телесная болезнь: в колене от молитвенного стояния, образовались струпья и завелись черви, и благодушно терпел старец эти страдания.
Такою самоотверженною жизнью и основанном на искании небесного — крайнем пренебрежении земного естества — и стяжал Даниил те великие духовные дары, о которых свидетельствуют его современники. Предавшись весь Богу, чувствовал он потому над собою постоянный покров Божий, хранивший его во всех путях его жизни. Один человек, выйдя от Даниила, полюбопытствовал узнать, что делает старец один в келлии. Но, едва подполз он тихонько к окну келлии, как из окна появилось пламя и едва не опалило любопытного. На крик его, Даниил из келлии отвечал: 'Бог простит тебя; но впредь не испытывай'.
В январе месяце 1843 г. Даниил уехал из Ачинска в Енисейск. В тамошнем женском монастыре игуменья Евгения была близко знакома старцу, и, по его совету, оставила мир. Еще в миру, она звала его к себе в дом, предлагала ему выстроить в саду келлию, а он отвечал: 'Когда будешь жить на твердой земле, я к тебе приду — ты меня и похоронишь'. В Енисейск Даниил прожил только три месяца.
Заболев в ночь на 15 апреля, он в утреню исповедывался, в раннюю обедню причастился, и, по прочтении отходной, скончался, стоя на коленях, в четвертом часу дня, на пятьдесят девятом году, в четверток святой Пасхи, — 15 апреля 1843 года.
По смерти живая радостная улыбка запечатлелась на его лице. Множество народа стеклось на его похороны; хотя его не успели узнать — весь город был на отпевании. Предместница игумении Евгении, слепая, когда несли мимо нее гроб, увидела яркий свет, как блеск молнии. Особенный свет наполнял также храм во время отпевания, хотя были зажжены все местные свечи. Многие слышали благоухание и прославляли Бога.
Над могилою старца Даниила, у Христорождественской церкви, воздвигнута часовня.
Вот несколько строк о нем последнего его духовника.
'До прибытия блаженного Даниила в Енисейск, я не знал его лично и, признаюсь, думал о нем, как о человек обыкновенном, имеющем только внешний образ благочестия. Однажды сам он пришел ко мне в дом; от предложенного мною угощения, даже и чаем отказался, но начал со мною духовную беседу, и с такою простотою, с такою сладостью, с таким умилением прочитал и объяснил мне евангельскую причту о десяти девах, что я тут же переменил о нем свое мнение и познал в нем истинного человека Божия. Ах, как бы поболее подавал нам Бог таковых исповедников!.. Когда мне были назначены катихизические поучения,
