жалко цветочков-то. Ведь не райские это цветы'.
Не смотря на отговоры родных, Сергею Васильевичу невеста чрезвычайно приглянулась. Он утверждал, что она не глупая, а только не ученая; и, на что ни решалась Пелагия Ивановна, чтоб расстроить этот брак, ничего не помогало — едва минуло ей 17 лет, ее выдали за Серебреникова — 23 мая 1826 г.
Уже замужем, Пелагия Ивановна поехала с мужем в Саров. Старец Серафим беседовал с нею наедине чрезвычайно долго — говорят, до шести часов, дал ей четки. Содержание беседы этой осталось никому неизвестным.
Вскоре по возвращении домой, от одной Арзамасской купчихи Парасковьи Ивановны, тоже подвизавшейся подвигом юродства, она научилась Иисусовой молитве, которая стала на всю жизнь ее занятием. В ночное время Пелагия Ивановна целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной галерее, пристроенной к дому. Вместе с тем она приступила и к юродству. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет грязной тряпкой и пойдет в церковь, на гулянье, где побольше народу. Чем больше над нею смеялись, тем более она радовалась, потому что в ее душе была горячая жажда принять от жизни одно страдание.
В 1827 и 1828 гг. у нее родилось два сына, но оба вскоре умерли.
Поведение жены крайне не нравилось мужу, который стал ее бить так, что она начала чахнуть. Когда у нее родилась дочь Пелагия, она принесла ее в подоле платья к матери и сказала: 'Ты отдавала; ты и нянчись теперь; я уже больше домой не приду'. Она стала бегать по городу от церкви до церкви. Все уносила с собой, что попадало под руку, и раздавала это, а также и деньги, которые ей из милости совали, — бедным, или ставила в церкви свечи. Муж ловил ее и жестоко бил поленьями, палкою, морил ее взаперти холодом и голодом, а она делала свое и твердила: 'Оставьте, меня Серафим испортил'. Вместе с тем она всячески уклонялась от мира. Выведенный из терпения, муж решился на крайнюю меру, просил городничего без пощады наказать его жену в полиции. Наказание было так жестоко, что присутствовавшая при нем мать ее, с согласия которой наказание производилось, оцепенела от ужаса. Тело ее висело клочьями, кровь с нее лилась на пол, а она не издала ни стона. После наказания городничий видел страшный грозный для него сон и запретил кому бы то ни было обижать Пелагию.
Полагая, что она порченная, муж поехал с ней в Троице-Сергиеву лавру. Всю дорогу она была тиха и ласкова. Муж в радости, торопясь по важному делу, отпустил ее домой одну и дал ей денег. Вернувшись, он узнал, что все деньги она раздала, ведет себя по-прежнему и из дому все старается раздать.
Он заказал тогда железную цепь с железным кольцом, своими руками заковал жену и, приковав ее к стене, мог издаваться над нею, как хотел. Иногда ей удавалось разорвать цепь и тогда, гремя цепью, она полураздетая бегала по улицам города, к общему ужасу. Потом муж ее ловил, снова заковывал на худшие мучения. 'Сергушка во мне все ума искал, говорила она впоследствии, да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал'. Однажды, сорвавшись с цепи, она в зимнюю стужу приютилась на паперти Напольной церкви в гробе, приготовленном по случаю эпидемии для умершего солдата. Здесь, коченея от холода, она ждала смерти. Когда мимо пошел сторож, она бросилась к нему, прося помощи. А он, приняв ее за призрак, в ужасе забил в набат и поднял на ноги весь город.
После этого муж отрекся от нее и притащил ее к матери. Здесь она тоже много терпела от отчима, который бил ее своими руками, и от его шестерых от первого брака детей. Как-то мать ее послала ее с другими богомолками на поклонение святыням в Воронеж и Задонск. В Воронеже зашли они к архиепископу Антонию. Благословив всех, он сказал Пелагии: 'А ты, раба Божия, останься', — и пробеседовал с нею наедине три часа. Спутницы ее роптали в это время на такое его внимание к 'дурочке'. Выйдя, наконец, с Пелагией, архипастырь сказал: 'Ну уж, ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит', а затем, по прозорливости своей, добавил ее спутницам: 'Не земного богатства ищу я, а душевного'.
Второй раз побывала с дочерью мать в Сарове, рассказала о. Серафиму, что дочь от рук отбилась, что на цепь ее пришлось посадить.
— Как можно, — воскликнул старец. — Пусть она по воле ходит. А то страшно будете за нее Богом наказаны.
Тогда родные не стали уже держать ее на цепи. Получив свободу, она почти всю ночи проводила на погосте Напольной Арзамасской церкви. Ее видали здесь молящуюся по целым ночам Богу под открытым небом с поднятыми вверх руками, со вздохами и слезами. Днем же она юродствовала, бегала по улицам, кричала, прикрытая лохмотьями, без куска хлеба, голодная и холодная. Так прошли четыре года.
Великого старца Серафима уже не было в живых.
Наконец, одна монахиня из Дивеевской общины предложила взять Пелагию в Дивеев, на что она с радостью согласилась. Эта монахиня высокой жизни и добрая увезла ее с собою. Ей было 28 лет. В Дивееве Пелагия Ивановна провела последние 47 лет своей жизни.
В монастыре она продолжала подвергаться побоям, которые вызывала своими поступками в приставленных к ней суровых женщинах. Она бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в келлиях, колотилась головой и руками о стены. Большую часть дня она проводила на монастырском дворе, сидя или в яме, ею выкопанной и наполненной навозом, или в сторожке в углу, занимаясь непрерывно Иисусовой молитвой. Летом и зимой она ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди, прокалывала их насквозь и истязала себя вообще всеми средствами. Питалась она хлебом и водою, которых иногда не бывало. Случалось, вечером голодная она пойдет нарочно просить хлеба по келлиям сестер, которые ее не жаловали, и вместо хлеба получала толчки и пинки. Она была, если одна, в постоянной возне. Возьмет платок, салфетку, тарелку, наложит большими камнями и перетаскивает с места на место.
Конечно, в этих действиях ее заключался какой-нибудь смысл, какая-нибудь цель.
Как-то стала она бегать в кабак… Тут-то нельзя было обобраться пересудов. А, между тем, ее милосердная и прозорливая душа шла к великой цели. Она сохранила двух людей. Целовальник замышлял покончить со своей женой. Однажды, ночью, завел он ее в винный погреб, и занес было над нею руку, как притаившаяся за бочками Пелагия Ивановна схватила его за руку и закричала: 'Что ты делаешь? Опомнись, безумный!' — и тем спасла обоих. Больше уж она в кабак не ходила.
Лет семь о родных ее не было ни слуху, ни духу. Наконец, как-то собралась посмотреть на дочь ее мать со своей падчерицей. Прозорливая Пелагия Ивановна была весь этот день скорбная и объяснила, что мать не хочет показаться ей на глаза, а думает увидать ее из окошка одной келлии. Видимо, как крепок ни был ее дух, ее глубоко огорчало отчуждение от нее ее родных. Она предложила ходившей за ней доброй монахине Анне Герасимовне пойти к ним: 'Они боятся, чтобы я с ними не поехала. Так вот что: как запрягут лошадей-то, я в их повозку взойду, да и сяду. Они и подумают, что я с ними хочу'. Она грустно, точно сквозь слезы улыбнулась, и у монахини сердце перевернулось от жалости.
Поздоровавшись с родными, Пелагия Ивановна вдруг побежала, прыгнула в запряженную повозку и ударила по лошадям. Чрез несколько времени она вернулась и сказала рассерженной матери и сестре: 'Нате, Бог с вами; не бойтесь; до гроба я к вам не поеду'.
Раз приехал ее родной брат, велел сшить ей кожаные коты, — и кожу привез, чтоб она босою не бегала, сшили ей, а она их забросила.
Пелагия Ивановна всегда заранее знала про приезд родных. Раз говорит она Анне Герасимовне.
— Ныне Арзамасские приедут, я буду у церкви, тогда придешь за мною, — и ушла.
Подходит в этот день к этой монахине хорошо одетый молодой, бравый мужчина и спрашивает:
— Королсва здесь?
Это было имя отчима Пелагии.
— Здесь, а что вам, что нужно?
— Кажется, будто сродником считался, — говорит он.
Монахиня повела его к церкви. Увидав Пелагию Ивановну, мужчина говорит:
— Полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас.
Это был ее муж. Сопровождавший его приказчик стал ему доказывать, что она безумная, дура, а он говорил, что она притворяется.
Поклонившись мужу, Пелагия Ивановна сказала: 'Не ходила я в Арзамас, да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня'.
Муж молча ей поклонился и пошел.
