родители долго избегали меня ставить в угол, так как я прилипал к стене.
Липавская. И долго вы пробыли в бессознательном состоянии?
Хармс. До окончания гимназии
(Липавский А. Из разговоров 'чинарей' // Аврора. — 1989. - № 6. С.124).
В отличие от переноса мифологического или литературного поведения в быт текст здесь носит импровизационный характер, видно, как он рождается, и видно, как умирает, исчерпавшись.
При этом в эти типы разговоров попадали и 'серьезные материи':
Липавский. Слова обозначают основное — стихии; липы. потом они становятся названиями предметов, действий и свойств. Неопределенное наклонение и есть название стихии, а не действия. Есть стихии, например, тяжести, вязкости, растекания и другие. Они рождаются одни из других. И они воплощены в вещах, как храбрость в льве, так что вещи — иероглифы стихий. Я хочу сказать, что выражение лица прежде самого лица, лицо — это застывшее выражение. Я хотел через слова найти стихии, обнажить таким образом души вещей, узнать их иерархию. Я хотел бы составить колоду иероглифов, наподобие колоды карт (Там же. С.129).
Второй особенностью этого направления становится выход на категорию случайного. В противоположность литературе, которая гордится тем, что отражает типическое, и чем это сделано монументальнее, тем ценится выше, обэриуты занимались как бы эфемерным, сиюминутным, странным. К примеру, Хармс во время разговора мог доставать изо рта цветные шарики (Герасимова А. ОБЭРИУ (Проблемы смешного) // Вопросы литературы. -1988. - № 4. С.52). Реализуя странное то ли в жизни, то ли в литературе, они как бы меняли соотношение вероятного и невероятного. Они реализовали поступок, текст, и именно эта реализация давала этому факту право на существование, равноценное с событием типическим. 'Обэриуты' развивали 'поэтику 'ошибки', поэтику случайного и невозможного — как средство постижения философской категории случайного, актуализирующейся в сознании эпохи теории относительности'
(Там же. С. 54–55). Здесь следует подчеркнуть, что когда случайное (точнее, странное) начинает реализовываться с постоянством, оно перестает быть отступлением, что и показывали обэриуты. Приведем пример из 'случаев' Даниила Хармса:
ВЫВАЛИВАЮЩИЕС СТАРУХИ
Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась.
Из окна высуналась другая старуха и стала смотреть на разбившуюся, но от чрезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась.
Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвертая, потом пятая.
Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль'
(Хармс А. Полет в небеса. — Л., 1988. С.356).
Тут странное, приобретая итеративный характер, перестает быть таковым, становясь уже очередным, хотя и новым законом природы, поэтому герой отправляется в следующую точку порождения несообразного. А.Герасимова строит даже еще более сложную концепцию смешного для этого направления. 'Обэриутское смешное — в известной степени результат осознания неадекватности какой бы то ни было вербальной формы выражения невербального опыта' (Герасимова А., указ. соч. С.55). И это опять-таки чисто семиотическая ситуация. Стандартно язык описывает невербальный опыт, однако при описании одного языка другим и возникают неописываемые вещи. В случае обэриутов семиотика жизни была полнее семиотики языка, и потому тексты не могли функционировать в обычном режиме. Еще одна точка зрения на этот сложный семиотический симбиоз принадлежит А.Введенскому, который 'стремится рассматривать реальность в единстве с ее словесным отображением, как определенную знаковую систему, за которой предположительно кроется истина о мире, о смерти, о времени' (Герасимова А., указ. соч. С.65).
Реальность порождают как тексты, так и сами поступки обэриутов. Мир в понимании нормы, обыденности практически отсутствует. Здесь самые простые объекты могут быть наполнены сложнейшим теоретизированием. Вот 'Бублик' Николая Олейникова:
О бублик, созданный руками хлебопека!
Ты сделан для еды, но назначение твое высоко!
Ты с виду прост, но тайное твое строение
Сложней часов, великолепнее растения.
Тебя пошляк дрожащею рукой разламывает. Он спешит.
Ему не терпится. Его кольцо твое страшит,
И дырка знаменитая
Его томит, как тайна нераскрытая.
А мы глядим на бублик и ею простейшую фигуру,
Его старинную тысячелетнюю архитектуру
Мы силимся понять. Мы вспоминаем: что же, что же,
На что это, в конце концов, похоже,
Что значит эти искривления, окружность эта, эти пэтки?
Вотще! Значенье бублика нам непонятно
(Олейников Н. Пучина страстей. — Л., 1991. С.105).
Этот же тип письма характерен и для раннего Н.Заболоцкого:
ДВИЖЕНИЕ
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе
(Заболоцкий Н. Избранное. — Т.1. — М., 1972. С.49).
Тексты Д.Xapмca сами рождают события, которые существуют, пока длится текст. Передо мной сейчас раскрыта книга, где на одной странице есть визуальный текст. На этой фотографии Хармс изображает своего несуществующего брата — приват-доцента Санкт-Петербургского университета. На другой вербальный текст из серии 'Случаи':
'Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно.
Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было.
У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было, ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь.
УЖ лучше мы о нем не будем больше говорить
(Хармс А. Полет в небеса. — Л., 1988. С.353).
В особые шокирующие публику перформансы превращались литературные вечера 'обэриутов'. Вот как Константин Вагинов в свое романе 'Труды и дни Свистонова' описывает нечто подобное:
'Сначала вышел мужчина, ведя за собой игрушечную лошадку, затем прошелся какой-то юноша колесом, затем тот же юноша в одних трусиках проехался по зрительному залу на детском зеленом трехколесном велосипеде, — затем появилась Марья Степановна.
— Стыдно вам, Марья Степановна! — кричали ей из первых рядов. — Что вы с нами делаете?
Не зная, зачем, собственно, она выступает, Марья Степановна ровным голосом, как будто ничего не произошло, прочла свои стихи'
(Вагинов К, Труды и дни Свистонова // Вагинов К. Козлиная песнь. — М., 1991. С.176).
Третье особенностью данного направления нам бы хотелось считать определенный мета-уровень, рассуждения постоянно уходят в теорию. Так, Липавский развивал положения, в чем-то сближающиеся с гипотезой лингвистической относительности Бенджамена Ли Уорфа. Я.Друскин так пересказывает эти положения Липавского: 'я вижу мир не таким, как он есть, и не каким вижу, а каким хочу, а иногда и не
