нужно. Что было ненужным — отбрасывалось.
Несмотря на ограничения, город, поначалу казавшийся совсем небольшим, на деле был огромен. Что думалось и о его населении. Но туг все было наоборот: в городе никто не жил. Громадные, уходящие за облака здания из стекла были необитаемы, и ночами город, со светящимися судорожными огнями на крышах зданий, с щедро иллюминированными улицами, но с совершенно черными громадами домов, представлял собой жуткое зрелище.
Город не был городом мертвым или, того хуже, городом мертвых. С самого утра он наполнялся шумом, говором и мягким шелестом аэролетов: толпы чиновников и служащих компаний занимали пустые здания. Они жили где-то далеко, в бесплодных мечтаниях о радужных мирах Вселенной, куда когда-то улетели их соплеменники. Но сами они были нужны здесь, на администраторской Земле, центре бумажной волокиты и чиновничьих хлопот полутора тысяч населенных миров Галактики. С самого утра приходили они на работу, работали, потом исчезали. И город вновь оставался покинутым. Медленно плыли тучи на уровне крыш, одиноко торчали антенны в заоблачной белой пустоте, рядами стояли аэролеты на пустых стоянках.
Его называли то Амстердам, то Тегеран, то Канберра, то еще как-нибудь, как в голову взбредет: частая смена имени города была одним из немногих развлечений недолговечного его населения. Судорожный, суетный день, — и долгая, темная ночь, озаренная огнем фонарей. Сейчас город назывался Фивы.
Этот город был — город-призрак.
Мес занимал здесь последний этаж одного из самых высоких зданий. Как и все прочие, оно покидалось на ночь, но днем было отмечено жужжанием голосов и переговорных устройств. Здесь работал целый штат, и он входил в него, появляясь нежданно и исчезая незаметно. Здание, целиком отведенное под некий концерн «Олимп», посещалось им чаще, чем другие места — центры его бытия. Он всегда стоял на вершине этой пирамиды. Всегда эта сфера деятельности находилась под его неусыпным наблюдением — он не боялся соперничества, втайне даже желая его. Там, где люди платили, заключали сделки, покупали, обжуливали, продавали всякую всячину, там находился он, незримо и негаданно. И хотя он считал это свое Ремесло вторичным, хотя он немного несерьезно относился к этому, в душе к нему приходила уверенность, что оно не менее необходимо, чем, скажем, Ремесла Ховена или Ленты. Сначала с Вихрящихся Миров, а после его согласия вернуться на Землю, — отсюда, Мес строго контролировал свой Ареал и держал в руках свое Ремесло.
Во главе концерна «Олимп» стоял человек по имени Сеймур Квинке. Мес никогда не видел его в лицо, но несколько раз разговаривал с ним по телефону, когда Квинке звонил ему, чтобы уточнить, как называется его концерн и чем он занимается.
Мес вошел в обширный, отделанный черным вестибюль. Человек за стойкой бара слева кивнул ему, швейцар справа кивнул ему, лифтер тоже ему кивнул и спросил:
— Конечный, как всегда, господин Нуарре?
И Мес кивнул ему в ответ.
Он во мгновение ока взлетел под самые небеса, на последний этаж, где находился его кабинет. Чувствуя неприятное ощущение в желудке и дрожь в коленях, выбрался из лифта и остановился перед дверью, сделанной из красного полированного дерева, на которой висела табличка: «Ференц Нуарре, референт». Набрав код на появившейся из стены клавиатуре, он вошел в свой кабинет.
Президент Сеймур Квинке никогда не бывал в этом кабинете своего подчиненного, равно как и не бывали здесь прочие высокие чины из министерств и совета директоров. Они очень удивились бы, увидев внутреннее убранство кабинета референта Ференца Нуарре. Он состоял из двух комнат. Первая комната была голой и пустой, за исключением массивного стола, кресла да древней картотеки в металлических несгораемых ящиках. На полу лежал вытертый палас. Окно было постоянно задернуто бархатным занавесом. Тут не было ни многочисленных мигающих экранов, заменяющих стены, ни разноцветных карт, ни новейших переговорных устройств и средств связи, которыми был полон каждый кабинет в этом здании и без которых просто не мог обойтись референт такой солидной компании, как «Олимп». Зато в углу, полузакрытая бархатом шторы, стояла бронзовая статуя обнаженного мужчины, держащего левую руку на уровне пояса ладонью кверху, будто прося милостыню, а другую вскинув вверх в странном салюте, с собранными в щепоть пальцами. Голова его была склонена набок. Правая нога полусогнута. Это была статуя Гермеса, древнего бога, забытого уже поколениями забывчивых.
Мес вошел в кабинет, и вслед за ним сюда ворвался его непременный помощник Езус Мария Штумпф, с вечно дергающейся под бременем тика шеей и красными, воспаленными глазами. Штумпф был деятелен и неутомим. Он был незаменим в делах Меса, который ценил его больше всех на свете. Он прижимал к груди пухлую папку, лохматящуюся выбившимися из нее листами, какими-то обрывками и прочим разнородным бумажным хламом. Всю эту груду Штумпф бухнул на стол Меса и стал нетерпеливо ждать, когда тот пододвинет кресло и усядется. Сам Штумпф никогда не сидел — огонь вечного нетерпения жег его, и Штумпф постоянно находился в движении. Он дергал шеей, дергал пальцами, часто мигал и сотрясался всем телом, перебирая ногами, глядя как Мес не спеша разбирает бумаги.
— Квинке заболел, — сообщил он своей обычной скороговоркою. — Я связывался с ним, и его мажордом сказал мне, что у него воспалилась родинка на веке, и он лег в госпиталь.
Мес несколько раз кивнул.
— Где же он на самом деле? — спросил он.
— Отдыхает на Канарах, — быстро ответил Штумпф.
— Там климат такой же неустойчивый. Разве нельзя было не отпускать его на здешние курорты?
— Он боится межпланетных перелетов. И потом, он не женат.
Мес оставил бумаги и недовольно облокотился на стол.
— Вот это уже нехорошо, — признал он. — Президент концерна «Олимп» должен быть чист и безгрешен, как аркадская овечка. Что, женщины? Или, не дайте боги, мужчины?
— Женщины, — сказал честный Штумпф.
Мес облегченно вздохнул.
— Хорошо еще, что он не увлекается разными тварями с чужих планет… Хорошо. Кто вместо него?
— Я.
— Хорошо. Давай разбираться.
И они стали разбираться.
Мои обязанности — надзирать, а не вмешиваться. Это я взял у него, моего лютого врага. Поэтому я лишь замечаю недостатки, намекаю на них кому следует — а вот он, кто следует, стоит передо мной, — а потом наблюдаю уже за тем, как прислушиваются к моим рекомендациям. Выходит, чисто человеческие функции, думал он, ерзая в своем кресле, канцелярщина, казенщина и куда девалась вся магия, магия слов и магия дел, где они, эти обязанности, кои некоторые называли божественными и кои я никогда не мог осознать? Все — через людей и во имя их, как я ни стараюсь этого избежать.
— Все потому, что я консерватор, — сказал он вдруг.
Штумпф насторожился, разом прервав свой отчет о сложных махинациях какой-то компании.
— Я живу прошлым, — продолжал Мес, мало понимая, что говорит. — Людей стало много и стало слишком много миров, где они живут. Раньше все было не так. Была Вершина, и люди селились вокруг нее.
Штумпф смотрел на него. Он даже забыл моргать. Мес тряхнул головой, сильно провел рукой по лицу.
— Так, ничего… пустяки. Что ты там говорил?
Штумпф неуверенно, запинаясь, стал продолжать, изредка опасливо поглядывая на Меса.
Я даже не Архонт. Не знаю, почему я не захотел стать им. Тогда бы все мои дела получили законное подтверждение, и снова семь Архонтов у Земли. Я же — разрушаю. Осознаю это, но делаю все в угоду Сету и его присным. Игрушка. Но марионетки слепо подчиняются, тогда как я сознательно оставляю Хаосу открытую дверь, чтобы безумные сладкие ветры его…
— Нет, я не помню, как летел в ветрах Хаоса.
