Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия.
— Что это вы сегодня все развздыхались, — удивилась Гера.
В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса.
— Переживает, — пророкотало под сводами чертогов.
На лице жены властелина богов вспыхнул гнев.
— А ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, — крикнула она. — И не смей подслушивать!
— Не буду, — осекся голос Зевса, — можете не прятаться под эфирным одеялом.
Гера долго рассматривала свою потупившуюся воспитанницу, все более смягчаясь.
— От любви до ненависти один шаг, — усмехнулась она. — Можно еще всю жизнь метаться от одного к другому, как из комнаты в комнату… — Помолчав, она развеселилась. — Когда я привораживала Зевса, он превратился в кукушку, но дал себя легко поймать.
— Я рожу героя, — призналась Фетида.
От этого признания владычицей опять овладел гнев:
— Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу…
— Уж не влюбилась ли ты в Геракла? — удивленно вскинула взор на Геру Фетида.
Лицо Геры мгновенно вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то цель удар попал. Гера помолчала, справляясь с охватившим ее состоянием и глядя не на Фетиду, а прямо перед собой.
— Гера и Геракл — забавно, — сказала она, наконец, и, обернувшись к воспитаннице, добавила. — Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею.
Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс.
— Знаешь, Герунчик, — заискивающе обратился он к жене, — судьба. В книге судеб так было написано…
Царь богов и не заметил, что прибег к аргументу, совсем недавно уже использованному Дионисом.
Гера молчала.
— Вспомнил, — попробовал Зевс зайти с иной стороны, — ты сошлась со мной, когда я был мужем Мнемосины..
Тем самым давалось понять, что Гера сама нарушала чьи-то супружеские права, как Леда теперь покусилась и на ее.
— А ты вспомни, — разъярилась царица, — сколько у тебя было жен до меня. Метида, Фегида, Эвринома, Деметра, Мнемосина…
Зевс, конечно, мог бы спросить в свою очередь, от кого Гера произвела на свет Гефеста. И вообще ведь божественная сила, и не прибегая к обману, постоянно что-либо производила. Однако мудрый в своем мужском величии Зевс решил иначе погасить конфликт.
— Не будем считаться, — миролюбиво заявил он. — А Фетиду, — он перешел на самый что ни на есть деловой тон, — мы вернем обратно.
— Вот и нет, — возразила Гера, — мы ей устроим настоящую свадьбу на земле в пещере Хирона, где соберутся боги. И Хирон может приглашать кого угодно. И смертных героев позовем…
— Как!? — взорвался Зевс. — А запреты? Ведь любая случайность неведомо куда поведет. Всего не предусмотришь.
— Справим свадьбу моей Фетиде, — не слушала его Гера.
— Хорошо, — согласился повелитель богов, — глядишь, чему и поучитесь.
— Быть посему, — объявила царица и покинула свою опочивальню.
Облетая земли, Гера и не глядела вниз. Опершись на свою ослепительно белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим.
Эрида на месте возницы подчеркнуто выпрямилась, священнодействуя. В руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные вожжи, тонкие, как паутина. Однако то ли в насмешку, то ли еще по какому вздорному побуждению, она впрягла в повозку павлинов. Разумеется, не простых, а божественных, отличавшихся от земных павлинов, как, скажем, обычные индюки отличаются даже не от петухов, а от кур. Павлины летели, распластав крылья, парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а медленно кружатся внизу целые миры, и восточный, и греческий, как взявшись за руки, чего не бывает на самом деле.
Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала:
— Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона будет свадьба, куда пригласят богов.
— Теперь знаю, — откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание.
— Не обидишься, если тебя не пригласят туда? — спросила Гера.
— Вот еще, — фыркнула Эрида так, как обычно реагирует и Эос, — вы, олимпийцы, нас никогда не приглашаете.
— А ты обидься, — посоветовала царица богов.
— Угу, — сразу согласилась понятливая Эрида. — А каким образом?
— Выкини какую-нибудь из своих штучек, — лениво произнесла Гера.
— Выкину, — охотно пообещала богиня раздора.
И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение должно быть конкретным. И конкретное-то поручение порой оборачивается неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных…
Вторая глава
Афинянин за словом в котомку не полезет. До этого дело не доходило, пока не запрыгало над головами горожан слово «народовластие». Так и отскакивало оно от афинских голов. Сколько ни шарили жители славного города по своим котомкам в поисках чего-либо аналогичного, те почему-то были пусты. Шутки — соль аттической земли, тоже быстро иссякли. Более того, шутку, оказалась, учинили с самими афинянами. По городу, и это передавалось из уст в уста, бродил оракул из Дельф. Слова его звучали вызывающе странно:
Оракула вроде бы никто не заказывал, никто не приносил богам положенной платы. Он возник просто так, то есть даром, отчего казался еще более достоверным. Его сразу связали с идеей народовластия. Но и сама идея народовластия тоже вскоре как бы отступила в тень. Заботило другое: всякий афинянин, о чем бы ни заговорил, начинал со слов: «Я, конечно, не умнее прочих»… Так каждый оберегался, отводил от себя всеобщие взоры. И правильно, поскольку самого умного принялись искать всем городом. Однако, на ком бы ни останавливали внимание меж собой, открывалось в нем что-то, что в качестве самого-самого не годилось. Это нервировало. Возникал заколдованный круг. И в массах стало вызревать желание: как отыщется самый умный, — изгнать его из города. Чтоб не нарушался общественный покой.
Между тем подошло и народное собрание. Созвал его Тезей не на Пниксе, за чертой города, где обычно совещались истинные афиняне, чтобы не смешиваться со всеми остальными жителями города, а рядом с Акрополем — у западного, главного входа на царский холм, где могло поместиться много народа и куда сошлось все население города. Толпы людей заняли и обширную площадку перед входом в Акрополь, и весь Пеласгик, где совсем недавно проходило празднество, благо места тут хватало: еще в древности Пеласгик был проклят и строиться на нем никому не разрешалось.
Однако в столпотворении наблюдался и определенный порядок. На площадке перед Акрополем, на
