Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице… И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.
Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.
— Лаодика прекрасна, — сказала гостья, — и я пришла освободить тебя от нее.
Тезей взял факел из рук женщины.
— Зажги все светильники, какие у тебя есть, — произнесла Герофила.
Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.
— Нет, — остановила его женщина, — у ложа, в изголовье.
Он исполнил и это ее желание.
— Теперь отнеси на ложе меня, — сказала Герофила.
Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.
— Какие у тебя сильные руки! — выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.
Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его.
— Смотри на меня, — сказала Герофила.
— Я смотрю на тебя, — ответил Тезей.
— Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри.
Глаза Тезея встретились с ее глазами.
— Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, — шептала Герофила, не отрываясь от него. — Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной… Иди ко мне.
Тезей приник к Герофиле.
— Смотри на меня, смотри на меня, — шепча, повторяла Герофила.
И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел, пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и женщина, в единое.
Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила приподнялась на локте:
— И впрямь Афродита Небесная превыше всего.
— Ты же жрица Аполлона, — заметил Тезей.
— Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она избирательна. Она всегда — свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был мне богом, у тебя было лицо Аполлона.
— А как же другие? — спросил Тезей.
— Другие… — помолчала Герофила. — Что же делать, милый, если такая любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле силой.
— Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, — заметил Тезей.
— А что говорил Поликарпик? — оживилась Герофила.
— Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением ко всем остальным? А он отвечает: остальные — это тоже наше — и тогда, и теперь.
— Умница Поликарпик, — одобрила Герофила. — Остальные все — они у нас и так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь — выбор. Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как отношусь к тебе.
— Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.
— Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся ему равными.
— Чему?
— Не знаю… Любви, конечно… Я постигаю тебя в себе, а, значит, через тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего, столпотворения людей, — вдруг добавила Герофила.
— Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько опасностей, особенно для женщины, — улыбнулся Тезей.
— Я все-таки Герофила, — возразила пророчица, — ко мне относятся по крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся другими — как оживают. И я перестаю их бояться.
— Я как раз хочу сделать необычное для всех.
— Ты имеешь в виду народовластие.
— Да.
— Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, — улыбнулась Герофила.
— И что скажешь?
— Про тебя?
— Нет, про народовластие.
Герофила помолчала.
