— Ярек, послушайте меня внимательно. У нас неожиданно получилась слишком серьезная игра. Говорят: карта — не лошадь, к утру повезет. А если нет? Если и дальше не повезет? Подумайте хорошенько.
Тот посмотрел на него, перевел взгляд на лежащие деньги и золото, тряхнул мокрой головой, как будто отгонял назойливую муху, и, выставив вперед нижнюю челюсть, с усилием выговорил:
— Я знаю, что делаю.
Шу только грустно присвистнул:
— Ну что ж. Вам виднее. Да — значит, да.
Он следил за тем, как на предварительно
заверенном нотариусом бланке дрожащая рука заполняет необходимые пункты договора о купле- продаже автомобиля марки «порше-каррера» за сумму пятьсот тысяч злотых.
Вопреки сомнениям все пошло не так легко, как можно было ожидать. Чтобы усадить мальчика за карты, не потребовалось никаких усилий. Чтобы что-то выиграть у него — тоже. Загвоздка была в том, что проигрыш даже нескольких сотен тысяч был бы для Ярека лишь неприятностью, мелким огорчением, как для обычного человека, например, потеря полупустого кошелька за два дня до получки. Такой исход дела Великого Шу никак не устраивал. Его задачей было уничтожить Ярека, превратить его, по выражению Йоли, в мусор, в окурок, в плевок, а не выиграть у него какие-то деньги, поэтому играть приходилось вопреки своим же правилам. В Лютыне он объяснял Юреку Гамблерскому: «Играть нужно затем, чтобы выиграть в карты. Тогда можно выиграть и деньги». Сейчас же не стоял вопрос о выигрыше вообще. Чтобы пронять молокососа, вывести его из душевного равновесия, надо было выиграть много, как можно больше — деньги, доллары, золото, машину. Такая игра таила в себе большую опасность. Шу изменял своему главному принципу. Чуть ли не впервые в жизни он придавал решающее значение тому, сколько проиграет его противник. Ему нужно было выиграть все, что можно выиграть. Конечно, его «творчество» и раньше нередко делало людей нищими, ставило их на грань жизненной катастрофы. Но это всегда было лишь следствием самой игры, которое Великого Шу мало интересовало. Ему в голову не приходило задумываться перед игрой, сколько еще денег появится в его кармане и останутся ли у соперника средства к существованию. Он поэтому и стал Великим Шу, что для него существовала только игра, игра как искусство.
В данной же ситуации у Ярека в руках был козырь невероятной силы, о котором он, правда, не знал. Если бы он в какой-то момент прекратил игру, на что, разумеется, имел право, и позволил Шу выиграть даже несколько сотен тысяч, то незваные гости сразу же переходили в разряд жалких обманщиков, воришек, обокравших честное семейство, не причинив ему, впрочем, большого вреда. Если бы Ярек, презрительно рассмеявшись, заявил, что все, хватит, — он моментально одержал бы победу. Этого Шу боялся больше всего, но он, знаток человеческих душ, видел, что его клиент на это не способен. Во-первых, потому что не сознавал, зачем и во что они играют, а во-вторых, потому что был чрезвычайно самолюбив.
Ярек был циничным, испорченным родительским сынком. Вращавшиеся в высшем столичном свете его папаша и мамаша мечтали сотворить из своего чада современного принца, он же с раннего возраста познакомился со всеми слоями городского общества. Еще ребенком ему приходилось бывать в «салонах», где ставки были столь высоки, что даже назвать их было бы неприлично. Чуть подросши, ребеночек сделался наглым и жестоким хулиганом. Суммы, выплачивавшиеся его жертвам за молчание, приближались к неназванным выше. Садистские наклонности Ярека поугасли лишь тогда, когда возглавляемая им шайка его дружков оказалась за решеткой — не у всех родители были в состоянии ублажать взятками милицию и судей. От полууголовных связей и знакомств Ярек отошел — этот мир нищих и озлобленных людей был не для него. Он уж? начинал интересоваться девушками, потом — картами и вообще всякого рода азартом и наконец закончил автомобилями. К двадцати семи годам он был уже стариком, прошедшим и испытавшим в жизни все, если возможность купить все означала знание жизни...
Шу внимательно прочитал текст договора и поставил внизу свою подпись рядом с подписью Ярека. Отсчитал пятьсот тысяч, пододвинул их истекавшему потом сопернику. Положил в карман ключи и документы на машину.
— Вы не прячьте, не прячьте. Они ко мне сейчас вернутся,— жалким голосом произнес Ярек, стараясь быть при этом еще и равнодушно-остроумным. Но не получалось.
— Я вам искренне этого желаю, — с подлинным, в отличие от Ярека, любезным равнодушием произнес Грынич и стал тасовать карты. Сдал, еще раз взглянул на постаревшее за эти несколько часов лицо хозяина дома и добавил:
— Кто бы мог подумать, что все зайдет так далеко.
Странная месть. Месть или не месть? Месть, родившаяся на давно угасшем, умершем чувстве. Она совершалась здесь, за несколькими стенами от Йоли в возбуждающей тишине этого отвратительно богатого дома. Она вслушивалась в эту тишину с напряжением, невольно потирала руки, поправляла волосы, гладила щеки и терла виски, сжимала колени, как будто вот-вот должен был войти долгожданный любовник. Но нет, она ждала не любовника, она только хотела отомстить этому грязному типу за то, что он ожил в ее памяти и торчал там как фатум — фатум первого раза. Ярек был первым мужчиной в ее жизни. Вскоре он бросил ее, но и девичьи страдания продолжались недолго. Жизнь понеслась галопом совсем в другую сторону, и Йоля, казалось, навсегда забыла о его существовании.
В своей «профессиональной» жизни Йоля была убеждена, что она сама, и только сама, избрала свою судьбу, причем выбор был сделан абсолютно правильно: в ней внезапно обнаружились незаурядные таланты. То, чем она занималась, доставляло ей удовольствие, даже наслаждение. Оказывается, она была создана для того, чтобы возбуждать в мужчинах страсть и желание, вертеть ими, как захочется, и лишь иногда каприза ради награждать наиболее привлекательных и послушных. Она сумела себя поставить сразу же. Валютные приятельницы звали ее Йолька-Хорс-Рейс. Horse-race — это скачки. В этом она была реномированной специалисткой. Вокруг нее в ночном баре всегда увивалось с десяток мужиков, она говорила им: «Один из вас сегодня может меня получить». Нет, нет, разумеется, это не говорилось, не произносилось вслух. Это игралось.
Распалив окружающих ее мужчин, потом она лишь подстегивала их в этой безумной гонке за женщиной, где наиболее пострадавшей стороной всегда оказывался победитель: как только он, израсходовав для достижения цели множество сил и денег, оказывался с божественной Йолей в постели, то обнаруживал, что является тут второй наряду с кроватью принадлежностью для спанья. Он не одаривался ни чувствами, ни воплями восторга, ни даже их имитацией, а был лишь живым инструментом для удовлетворения каприза этой восхитительной и непонятной девушки.
Йолька бессознательно работала по принципу перевернутой психологической схемы, первооткрывательницей которой, конечно же, была не она: профессионалки каждый вечер стремились заарканить клиента, она же могла себе позволить игнорировать это, что только увеличивало ее власть над мужчинами и делало их надолго ее слугами. Самые дорогие и красивые «валютницы» относились к ней с уважением, признавая ее превосходство и первенство.
Было ли поведение Йольки нормальным? Психиатры изучили и описали множество отклонений от нормы, но что такое собственно норма, не знает никто из них. В случае Йоли это, несомненно, было некоторое отклонение, так как ее поступки не были продуманным ходом, приемом, не рождались в голове, а шли от естества. Утрата привычных психологических пропорций вела к чрезмерной жажде или повышенному, но извращенному аппетиту — так вместо поданной официантом спаржи с орехами хочется острой селедки из бочки. Но Йоля никогда не была у психиатра и даже не подозревала, что кто-то такой может быть ей полезен.
За время десятилетней эффективной полупроституции — именно так можно было точнее всего определить род ее занятий — Йолька ни разу не трактовала мужчину иначе, чем как некий одушевленный прибор, служащий исключительно для ее выгоды, удобства и удовольствия. Правильно было бы сказать, что ее отношения с мужчинами были .весьма поверхностными, так же поверхностно воспринимала она все радости жизни да и саму жизнь.
Когда ей совершенно неожиданно стукнуло тридцать, она сказала себе: «Мне тридцать лет! Боже мой! Мне уже никогда нe будет двадцать!» Она ощутила, как что-то в ее жизни закончилось, что-то
