— Ласковый…
— Ну… — Бокрин поскреб голову. — Седьмицу тому пришел к Желю заказчик. А Жель — гранильщик, считай, первый в столице. И вся семья тож. К ним с глупостью лучше не ходить.
— Жель? Это который на «хрустальном» конце? У кого окошко в двери с гиацинтом[13]?
Бокрин одобрительно покряхтел, отобрал камешек у Лэти, взявшегося его рассматривать после Ястреба, бережно спрятал.
— Во-во, он самый. Ну, с неделю назад пришел к нему человек. Надо сказать, так себе человечишко. Худой. Кучер с ратушного подворья. Перстенек хотел заказать для невесты…
— А разве плохо?
Бокрин вызверился:
— Молчи!.. С одной руки кормишься — к другим не липни. А этот, как Хагена не стало — шавкам Пыльных служил — не тужил.
Проводник взял рот на замок.
— Перстенек серебряный, — вел дальше ведьмак, — а камушек с собой принес. Потому, новый купить жадность заела. Жель бы кучера выставил за порог, да любопытно стало. Поднес камешек к носу, в стеклышко разглядел — и будто кольнуло в глаз.
Бокрин замолчал и поднял голову к закопченному потолку, точно задумал его чинить и прикидывал, во сколько обойдется. Пограничники тоже молчали. Только мыши скреблись в углу, да ровно гудело пламя.
— Ну? — снова не выдержал Лэти.
Бокрин повел плечищем:
— Ну, и споил он его. Побратим кучера. На втором кувшине спекся, змеюка. Хотя знал немного. Точно, вез он женщину. Ему еще на рассвете в канун Имболга запрягать велели. Легкий возок и при нем два десятка конных. Во весь опор неслись. Кучер, может, в Укромный Лес и не хотел, да приневолили. Он все твердил, какой страшный человек вел. Насколько Жель понял, нынче это дознаватель в Ратуше.
Бокрин вскинул брови, словно так находил выход какому-то непонятному сомнению.
— Мало после полудня, а может и позже — пасмурно было — вылетели они на полянку в священной роще. Какая-то свара там приключилась. Вершники всех разогнали, раненую девку в возок к дознавателю кинули — и дальше понеслись. Остановились у тесового терема в ельнике и долго стояли. Дознаватель с незнакомкой и еще тремя, кажись, стражниками внутрь зашел. Вершники так топтались или вином грелись, а кучер чуть не поморозился весь. С ним, вишь, не поделилися. Потом женщину снова в возок занесли — и в Крому. А ту али другую, он не понял. И вообще бы ее не узнал, твердил. Завезли в стольный град, там проплутали чуть не до полуночи. Уж на что кучер Крому знать должон, а куда вез — не понял. Точно глаза ему отвели.
— Или так настрашили, что память потерял.
Бокрин насупился:
— Или так. Жель старался его развести — да что пнем по сове.
— А камушек?
— А камушек кучер нашел, когда возок мыл, с утра. Он мужик хозяйственный, хоть и противный. Нашел камушек и несколько маков. И откуда взялись, ума не приложить. Цветки кучер выкинул, а камушек припрятал. И молчал. Боялся, и пожадничал, знамо дело. А как невеста перстенек запросила, вытащил. Такая песня. Про разговор тот никто не знал. Жель камушек подменил, взял яхонт и огранил для женишка. Да тот за заказом не пришел. С утра в Радужне утоп. Кто вытаскивал — говорили, по пьяной лавочке. Но побратим не верит. Потому послал все это ко мне.
Ведьмак тяжело выдохнул, уронив руки между коленями.
— Я твой должник, — сказал Ястреб. — Твой и Желя. Мы государыню найдем. Всю Крому перевернем, если нужно.
Бокрин тяжко вздохнул. С надеждой взглянул на Лэти. Схватился за луковицу, откусил, сердито сплюнул шелуху в ладонь.
— Да как тебе объяснить! Камушек этот…
— Ты зла не держи. Я не думаю вовсе, что вы тут в потолок поплевывали, меня дожидаючись. А вот он я, могучий герой, и сразу всех построю.
— Ох… — Бокрин вцепился в волосы. Потом трахнул об пол многострадальный жбан, сгреб горстью черепки: — Вот Берегиня! Тело бродит где-то, а душа — вот. Незнамо где. Только не глиняная, самоцветная. Поди собери.
— Ты ж мертвого вернуть можешь.
— Мертвого — могу, — Бокрин покивал тяжелой, как у медведя, башкой. — Но она не мертвая. Она помнит, все понимает, бездушная просто. Ей все равно теперь, и кто она, и что с ней. Ее заставили выплакать душу. Так… можно… если боль чересчур сильна. А не сомневайся, ей показали страшное. Как детей в огонь бросали, как Крому глотали пыльные, как ты ослеп… может быть… я не знаю, догадываюсь. Показали — а вмешаться нельзя. И душа вышла слезами.
Он снова вытряс синий камушек на ладонь:
— Вот… осколок… может, любви ее, может, улыбки. И никаким чудом Берегиню теперь не найти. Мертвого можно найти и вернуть, что душу, что тело, но не такого. Что и жить не живет, и умирать не умирает. Вот уж два года минуло, а мы знаем не больше, чем в ночь разбитой луны. То ли ворожба Пыльных столь сильна? Как в тумане брожу, пока не выкинет… Но путь мне камушек указал. Собрать бы все осколки — мы бы ее отыскали. Но как собрать?
Бокрин выдохся: слишком уж долго говорил. И чем открывать пограничникам такое про Берегиню, лучше бревна ворочать. Не так измучишься.
— Уже два… года? — переспросил Ястреб.
До хруста стиснул зубы. Ощутил, как твердое ребро полка болью отзывается в сжатых на нем ладонях. Вслушался в шуршание мышей, в поскребывание веток за стенами. В треск огня. Лишь бы отогнать дрожь: как тогда, когда отходил наркоз. Иначе заколотит так, что дубовая плаха треснет под ним.
— Все, мужики, спать пора…
С помощью Лэти Бокрин вынул из-за печки и развернул на полках сенники, пахнущие травяной горечью. Сверху шлепнул подушки и лоскутные одеяла. Навалил поверх по овчинному кожуху.
— Уж звиняй, мазь сделаю — тебя растормошу, — сказал Ястребу. — С горячей мази проку поболе.
Ведьмак вернулся скоро, разбудил пограничника легким скрипом двери. Кололась соломинками плоская подушка. Шипели в каменке дрова, звучно хлопали искрами. Негромко похрапывал Лэти.
— Подвинься, — Бокрин присел возле Ястреба. Зачерпнул из круглого горшка липкую мазь, шлепнул, размазал по глазам. Ястреб закусил губу.
— Лежи смирно.
Зашуршала рубаха: видно, Бокрин по привычке пожимал плечами.
Бормотание ведьмака напомнило Ястребу, как он валялся тут в прошлый раз, зимой. Правда, тогда не в баньке — в избе. Лечил раны от отравленного Ивкой стекла. И смотреть мог сколько угодно. Пока веки не падали от тяжести, смыкаемые дремой.
То и дело от печки или из угла глазела на Ястреба совушка Сёрен. Пугливая молчаливая девчушка, незнаемого рода и селища. Найденная Бокрином и Лэти недалеко от убитых ведьм и оставленная в доме. Чернявенькая, с округлыми бровками над синими озерцами глаз. Оживлялась Сёрен только при появлении Лэти. Ходила за ним хвостиком, щебетала. В пестрядинной рубашечке, шерстяной плахте и душегрее на
