Щетина еще ниже склонил голову.
— Что молчим, дядечка?
— Дак бес попутал, что уж. Лишку на грудь принял, вот молодечество, на старости лет и взыграло. — Вдруг вступилась за Щетину Кочуманиха.
— Тэкс, есть у нас уже и свидетель защиты, — обернувшись к ней произнес куражливо Виктор. Только сейчас я заметил, что он тоже был нетрезв — от него вкусно несло коньячком. — Кто будет прокурором на этом суде истории. Суде, хы. Суде на муде. Ы—ы–ы.
— Что не смеемся. Не смешно? Вот вы, мужчина в кэпи с козырьком, что вы не смеетесь? Ба! Кого я вижу. Кардинал. Это же местный кардинал! Очень хотел с вами познакомиться. Давно хотел, правда. Мой друг, — Виктор кивнул на меня, — много мне про вас рассказывал. Ну это после? Будете ли прокурором, кардинал.
— Федос не смотрел на Виктора, но по шевелению бороды, по учащенному вздыманию груди под трепаным пиджачишком, было видно, что все в нем кипит, бурлит, клокочет.
— Что молчите, кардинал? А, понимаю. Наверное вы за одно с этим варнаком? За правое дело стало быть. Не забавы ради, а по нужде прирезать решились корешка моего. Что ж вы всё молчите…
— Говоришь ты дивно и красиво. Только в словах твоих пустоцвета много. — Разлепил внезапно рот Федос. — Назовись хоть.
— Эмм, меня зовут Виктор, как и моего друга. Хотя моего друга могут звать и Маратом. Он у нас такой шалун, такой затейник, чего только не удумает. Многолик и многомудр. Как премудрый пескарь. Пескарь мудр — да попал на самодур, да, брателло?
Виктор попытался потрепать меня за подбородок, но я отпрянул. Непонятно было, к чему он клонит, на чьей стороне стоит или, как говорят люди его круга, какого берега держится.
— Ишь, брыкается, — заметил Виктор и опять сфокусировался на Федосе, — У вас, Кардинал, поди тоже брыкался? Кстати, я запамятовал, как вас величать?
— Федосом.
— Ну, к старшим мы завсегда с уважением. Позвольте, кардинал, я буду величать вас по имени— отчеству? По батюшке вас как.
— Ты ино батюшку моего не трожь. — Взвился вдруг Федос. — Ружжом не страшшай. Иш, нашелся тут, судья.
— Да не, да не, что вы, кардинал, какое может быть стращай. В нем и патронов то нету, вот, гляди, — и Виктор, мгновенно опустив обрез к земле нажал на курок. Громыхнуло и земля у ног Федоса взвизгнула, взметнулась кустиком и улеглась бахромою. Будто кто—то мелкий, спасаясь от чего—то большого и страшного нырнул под землю и там затаился.
Федос стоял ни жив ни мертв. Остальные тоже костенели от ужаса. Кривились бабьи рты на стылом ветру пытаясь помочь вырваться звуку — вою ли, визгу, в общем чему—то такому, что сопровождает страх и панику. И не могли выдавить из себя этот звук. Так и стояли подавившись собственными голосами как рвотой и кривили рты безобразно и немо.
— Ой, заряжено было, — нарочито буднично удивился Виктор, переломил обрез, сбросил гильзы и спокойно добил в стволы два новых патрона. — Извини, кардинал. Коли по батюшке не желаешь чтоб, быть тебе тогда просто кардиналом. Потому, ты уж извини, не привык старых людей без отчества называть.
Ему, может жить на один туберкулезный чих осталось, а я ему — Федо—о–ска — обратился он к толпе и та согласно закивала, позахлопывала пасти, заулыбалась натужно.
Но Виктор уже не видел эти улыбки, он ловко, одной рукой свинтив колпачок на фляжке глотнул и тыкал фляжкой в зубы Щетине — на, пей. Потом ткнул мне — пей, брателло, замерз поди. Потом ткнул ей в Рыжего — и ты пей, Гастелло. Не иначе на моего кореша тараном пошел. Он у нас такой, пальца в рот ему не клади, сжамкает всю руку по плечо.
Рыжий не отказался, припал благодарно к фляжке, как теленок к вымю. — Но—но, разошелся. Отцепись, говорю. На вас не напасешься. Теперь ты пей — ткнул он фляжкой в Федосову бороду. Тот брезгливо отвернулся. — Понимаю, религия не позволяет. А нам чё, мы люди вольные. Он оттер горлышко рукавом, глянул на рыжего — ишь, наслюнил, гастелла, — замахнул от души до дна, все что было в фляжке, а потом подбросил ее в воздух и пальнул.
— Оп, не попал. Старею. Глаз уже нифига не ватерпас. Фляжка—то маленькая, вот и не попал. Может в чё другое попаду, а, селяне? Попаду удом в манду. Есть тут у вас к чьей жаркой груди прильнуть, товарищи. Что молчим?
Ладно, покуражились, пора и к делу переходить. Слышь, дед. — Обратился он к Щетине — Скока там говоришь кил кабелей—то. Триста? И еще бобышки? А взапрошлый раз? Стока же? А в «подвзапрошлый»? Скока—скока? И еще бобышки?
Виктор обвел взглядом толпу, задержал взгляд на побледневшем, сразу же постаревшим, осунувшемся Толяне.
— значит, говоришь, бобышки, значит говоришь триста кил взапрошлый раз — и остановил взгляд на мне.
— Вот, Марат, братан ты мой космический, кругом враги, кругом предательства, кругом измены. Никому веры нет. Самые закадычные кореша норовят объебать. Грустно. Надо во все стороны сразу башкой крутить. Да не просто так, а еще и мозгой шевелить на всю катушку.
— Вить, харе меня лечить, а? Я леченный. Ты сказал «А» скажи и «Б». Чего куражишься.
— Дак кто куражиться то, братан?
— Ну, руки тогда развяжи, чтоль.
— Ага, я тебе руки развяжу, а ты гастелле—рыжему последний глаз выдавишь, так, товарищи?
«Товарищи» одобрительно закивали.
— Во! Видишь. Общество, его не обманешь. Люди просто так говорить не будут. Я сюда приехал — вижу, недовольство тут тобой назрело, и теперь хочу разобраться, чтобы все как по совести.
— А ты кто — чтобы судить по совести, что ты за власть?
— Власть не власть, а живу всласть! Я народом избранный.
— Чего? Каким народом, Толяном? Или этим мракобесом, Федосом. Кем?
— Ну как кем, вот ими. — Виктор обвел на уровне лиц стволом обреза толпу. — Так, товарищи?
Ответом ему было молчание.
— Молчание — знак согласия. Вот так—то, Маратик. Потому мы сейчас и разберемся. А тебя, чтобы не смущал, пока изолируем, запрем, вон в баньке. А чтоб ты чего не учудил, — тут Виктор подошел ко мне, — извини, братан, мы тебе наркозик выпишем.
Почти одновременно боль от удара ребристой рукоятью обреза пронзила мои пах и висок, я даже не успел испугаться и понять, отчего мне больнее. Меня замутило и скрючило и вот в таком вот, скрюченном состоянии, трясущегося от боли меня запихнули, поддав еще напоследок под зад коленкой в черный зев закопченной баньки.
