«дзиньк». Барахтаюсь в снегу как куропатка, а все без толку — горушка нисколько не увеличилась в размерах. Все так же далека и недоступна. Хотя видно ее стало резче, отчетливее. Но что толку — близок локоток, а не укусишь. Только бы дойти.
Назад ходу нет — прошел я уже много. Перевалил за отрог Споя, пересек озеро, протопал лесом и вышел на поле. Все про — все километров десять, а то и больше. И вот выгреб теперь на поле, да на поле —то на какое, ети его в дышло, уж сколько времени прошло — хрена с два, не кончается. И назад не повернешь — куда назад—то? И вперед уже нет сил никаких идти, а идти надо. Надо Маратик, надо. Потому что жить надо. Просто жить. Безо всяких яких. Без желаний мести кому—то, расправы над кем—то, без мечты о восстановлении справедливости — просто жить. Точнее выжить. Вот что сейчас самое главное. Доползти, догрести, пусть пузом по этому снегу, пусть на карачках, но вырваться, как можно скорее под горушку, в тень деревьев, к костру, греби его в сраку, к теплу — маму его в рот.
Вот и ругань в ход пошла. И сразу потеплело и снаружи и внутри, и глаза стали кочечки выбирать, где снегу поменьше, и сил на последний рывок прибавилось. И дзинь—дзиньк стало звучать не вокруг, а все больше за спиной да по бокам, а если дзиньк позади, значит будем жить. Будем, греби её маму!
Теперь позади этот злосчастный дзиньк, позади этот дребезжаще—звенящий звук, проникающий под одежду страшнее холода и страшнее холода же леденящий. Позади эти километры старых деревянных столбов, опутанных ржавой обледенелой колючкой. Именно она на морозе и издавала этот мерзотнейший дзиньк.
Он бы еще был терпим, этот, наконец умолкнувший звук, к нему, в конце концов можно привыкнуть. Но, едва слух начнет привыкать к этому дзиньку впереди тебя, как он смолкает и раздается в другом месте. То справа, то слева. Тто спереди, то сзади. А то и одновременно с нескольких направлений. Или в полукруг от тебя очередью. Или прочерчивая сквозь тебя чередой дзиньков невидимые, сложные линии. В общем так, что и предугадать невозможно. И вот, только сольется вся эта череда дзиньков в один затяжной стон, только слух абстрагируется от него, и тут—же возникает этот редкий, но сразу возвращающий в реальность «хрум».
Хрум—хрум — качнется на проржавелой колючке облезлая жестянка предупреждающего знака и все, ты опять в реальности. И опять, словно из рук садиста—мануальщика впиваются в кожу тонкие ледяные иголочки «дзиньков». А хрума уже нет. Покачивается предупреждающий знак — желтый, если судить по остаткам краски, треугольник, а в нем черный трехлопастной пропеллер. Радиация. И не хрумкает. Такое вот наваждение. Такая вот реальность.
В распрекраснейшем месте провел я лето, в девственно чистой природе. На берегу красивейшего озера. Рядом с эпицентром ядерного взрыва.
Я слышал про эту программу, еще в той жизни, когда был журналистом отраслевой многотиражки. Конечно информации мне перепало крохи — то, что можно найти в сети, но, как только я увидел этот знак, я все понял.
Лет эдак сорок назад каким то умниками вздумалось перебросить воды северных рек на юг, в Среднюю Азию. Для того, не иначе, чтобы превратить в цветущий сад их унылые степи. Ну и новый путь «из варяг в греки» заодно проложить. А то сидит, понимаешь, американский резидент где—нибудь в Пакистане, дует чай из блюдца, жмет толстожопых дев, и думает про нас всякую фигню. И тут, прямо пред его светлые очи всплывает из арыка подлодка под нашим флагом, подводит ему к носу в качестве хрена ядерную ракету: сидишь? Ну сиди, сиди пока. Такая у нас брат служба — ты сидишь, а мы плаваем. Вот, заплыли на огонек. Нет, чайку не будем, не уговаривай, дела. Ну все, пока, целую.
Как—то так наверное думали эти умники, о чем—то о таком мечтали. Беда была в том, что природе было совершенно пофиг на эти понты. Она направляла реки на север. А нашим умникам хотелось на юг. И они додумались. Потыкали пальцем в глобус, почесали репу, постучали по ней циркулем и придумали ведь. Нашли кратчайшие расстояния между реками, текущими в разном направлении и решили устроить на их месте пути. Но не те пути, что были известны еще в старину как волоки, а настоящие, водные пути — каналы. Но время было такое, что туфтой, аммоналом и силами заключенных каналы было не прорыть. Народ, только недавно отошедший от войны, нюхнувший и крови и пороху, второй раз на такой порожняк бы не купился. Народ мог бы не понять и дать по соплям так, что башка отлетела бы еще вперед соплей. И на помощь пришел мирный атом.
Делов—то, действительно. Закладываем в землю ядерный заряд, рвем, потом второй, рвем, потом третий. И так двести штук. В результате получаем каналы. Их в одном месте подпираем, в другом подпруживаем, в третьем помогаем насосами — в результате имеем полноводный поток в самое сердце Азии. И поля колосятся и у всего третьего мира, включая Гонконг и Сингапур учащенно жмется очко. И беснуется от бессилия и собственной ненужности Пятый флот США. Да и седьмой тоже.
Да, если бы получилось, кипеж бы поднялся знатный. Азию под контроль мы бы взяли всю без остатка. От тайги до Индийских морей красная армия всех сильней — так бы пелась песня. «До британских морей» было бы не актуально. Кому бы они нужны были, эти британские моря.
Правда не долго б музыка играла. Через полсотни лет, срок по мировым мерками пустяковый, уже Азия нагибала бы нас распричудливейшей буквой «зю». Мы бы сами скакнули в её объятья со своих некогда плодородных просторов. Они бы, просторы, в результате переброса рек превратились в безжизненное болото.
Но программу довести до конца не успели. Свернули в самом начале. Но перед этим кое—где успели таки бахнуть. Вот по площади такого «баха» я сейчас и перемещался.
Их, по моим сведениям, должно было быть три. Три весомых подземных баха, которым следовало положить начало руслу будущего канала. Все три заряда заложили в шахты. В час ИКС кнопку нажали и бахнуло. По слухам, бахнуло только два раза, а с третьим то ли что—то пошло не так, то ли от первых двух бахов результат был недостаточным и его отменили. Отменили, но посчитали ненужным демонтировать. И он сейчас где—то здесь. Подо мной. Рядом с Молебной. Все это время мы все жили на ядерной бомбе.
Да хрен с ней, с бомбой. Все кабеля, ведущие к ней уже давно порублены на лом Щетиной и его колдырями. Кабеля. Все лето я обдирал их радиоактивную оболочку руками, потом жег ее тут же, рядом, дышал этой копотью. Неподалеку в это время закипал котелок, в котором вкусно побулькивала «чистейшая» водица с родных просторов. В ней заваривались «целебные травки» со спойных склонов, настаивался душистый, придающий сил и бодрости чаек. И ведь придавал, натурально придавал бодрости. Или варилась ушица со вкусной рыбкой из «заповедного» озера. Нештяк. Неш—тя—яяк. И все жители, все, жили и травились. Нет, по правде сказать, никаких трехголовых мутантов я не видел в деревне — обычная жизнь, но кто знает, от каких последствий кто умирал и в каком возрасте. Вскрытия же тут никто отродясь не делал.
Вот и гадай теперь — кто сколько не дожил и чем мучился. Вообще взрыв многое объясняет. Почти все вопросы, которыми я задавался здесь в Молебной и на которые мне никто не хотел дать ответа отпали сами собой, едва я заполз на это поле, ети его мать русское поле, и увидел этот черный пропеллер на желтом фоне. И откуда кабеля и бобышки — я думал, здесь неподалеку остатки военной части, и чуть—чуть
