Ну что ж, рассусоливай, не рассусоливай, а дело делать надо. Давай, Маратик, хоть один раз не дай воли малодушию. Закрой раз и навсегда все вопросы одним ответом. Давай, сучонок. Ни о чем не думай. И ни о ком. Все прекрасно проживут и без тебя. И, раз!
Я оперся, поудобнее, изготовился для прыжка. Подобрался, поджался — нелегко, ох и нелегко обманывать судьбу, нелегко решиться, вопреки поговорке, выскользнуть из ее мягких объятий в растопыренные, узловатые крючья смерти. Но надо. Надо, пока погода хорошая, пока не вьюжит, пока солнышко да снежок слепит уйти лихо и ярко. Уйти беспутно, очертя башку. А то вон уже, на горизонте, собирается, слепляется как снежный ком, закруживается из тонкой струйки облачко. Облачко. Облачко ли? Ну, мне пора! И я толкнувшись ногой, ринулся изо всех сил вниз по склону. Бегом. Мимо скалы—каменюги, с примостившейся на ее краю и болтающей свешенными ногами смерти. Мимо березки—невесты, изготовившейся уже оплакивать своего женишка низко наклоненными слезами ветвей. Одолев край поля, прямо к его центру. Бегом. К облачку. Ты ж моё родное!
Когда долго идешь по зимнему полю, переваливаясь на кочках, проваливаясь в снег, путаясь в подснежных силках еще не сопрелых трав, цепляя репьи и колючки, падаешь и встаешь, вскидываешь ко рту, чтобы дыханием чуть—чуть отогреть обмерзшие руки, и снова идешь и падаешь — теряешь опорные точки. Нет, ты идешь, конечно, но идешь сам не свой, ничего не чувствуя и не ощущая. Ноги идут, переставляются, ковыляют, но так, как будто это не ноги, а пристегнутые наспех сыромятью ходули. Суставы не работают и если руки и ноги гнутся, то непонятно как и почему.
Мозг, и это совершенно точно, не контролирует сгибательно—разгибательные и прочие шагательные действия. Идешь не по сигналу мозга, а скорее по наитию, по привычке. Ну и еще на злости или на отчаянии — это зависит от того, как упадешь на снег в очередной раз. Если на колени — то от злости, потому что встать легче. А если на бок — то от отчаянья. Ибо сил нету, тело тебя не слушает и остается только лежать и выть. Но повоешь, утрешь смерзлые слезы задубелым рукавом, прошоркнется, как от наждачки на щеке полоска, полыхнет прильнувшей и тут же отхлынувшей кровью штришок горя, и встаешь. И идешь опять.
Так я и шел. Я уже потерял счет времени — сколько я провозился на этом поле, час, два, а может и три, далеко ли я прошел, но с каждым шагом таяла моя надежда и иссякали силы. Облачко, закручивающееся из тонкой струйки, то самое, что заставило меня жить, что отвело от смерти, было сначала прямо, потом забралось левее, потом, неожиданно оказалось чуть не за спиной. Это я, увлекшись гляденьем под ноги дал кругаля. Потом оно исчезло вовсе. Теперь я думал, что это был мираж, что не было, да и быть не могло там никакой избушки, никакого людского зимовья. Никакой это был не печной дым. Откуда здесь, в самом деле, люди?
Мираж, атмосферное явление, каприз природы. Это надо же быть таким идиотом, так купиться.
Сейчас! Специально для тебя, Маратик, срубили посередь бескрайних просторов избушку на курьих ножках. И добрая бабушка—яга давно тебя дожидается и шанежки печет. Жди, ага.
И назад не поворотить. Оглядываясь я уже не видел горушки. С той стороны, переваливая через неразличимую вершину, шли плотным строем тучи. Они наползали, наваливались брюхом на поле и утюжили, трамбовали, разглаживали его. Впереди—же алел закат, на нем, размашистой скорописью, ткалась синяя вязь облаков. Кто—то невидимый расшивал небосвод, как войсковую хоругвь, грозными и непонятными заклинаниями.
Вечерело и пасмурнело. Снег на поле темнел и зловеще поискривался. Надвигалась ночь, ночь, которую мне уже точно, хочешь, не хочешь — не пережить. Кругом чистое поле, не укрыться, не спастись. Есть спички, но нету дров, а сухим репейником особенно не согреешься. Вот дурак, надо было сигануть тогда со скалы и все дела. Лежал бы сейчас окоченевший, скукоженный и ни о чем не думал.
И все же я двигался вперед. Двигался, по наитию туда, где я увидел это самое клятое облачко. Шел, не зная зачем, ни на что вроде не надеясь, а только полагаясь на нелепое, невероятное — «а вдруг». Это была не надежда даже, а скорее подспудное, противоречивое желание хотя бы на секунду, но отсрочить конец. Пожить еще чуть и потом полчуточки. Пожить хоть немножечко. Беспонтово, бессмысленно, но пожить.
Я и сам не заметил, как окутал меня туман. Не туман даже, а испарина, плотное и влажное облако, в котором, впрочем, было гораздо теплее, чем за его пределами.
И в тот самый момент когда я осознал, что иду я в какой—то испарине, что здесь теплее, и под ногами стало ровнее, и звук журчащий такой примешался, и стемнело уже почти совсем, в тот самый миг, когда мозг мой стал вдруг выбираться из спячки отупения, когда стал он реагировать на смену обстановки, когда он только—только готов был подать сигнал, под ногами у меня затрещало.
Я только успел взмахнуть руками, удерживая равновесие. Я только попробовал было устоять на ускользающей из под меня опоре как в следующий момент меня по грудь окатило теплой водой. Я замахал руками, пытаясь удержаться на плаву, но ноги мои уже почувствовали дно. Я провалился. Провалился в какую—то речушку, или ручей. Ощущалось течение, меня стаскивало к нижнему краю полыньи, тянуло под лед. Я стал выбираться, но едва, до половины, вылезал на лед, как он, с тяжелым вздохом обламывался подо мной. Вода уже не казалась такой теплой, одежда, намокнув все настойчивее тянула вниз, а силы кончались.
Я не помню, как я в итоге выбрался. Вроде бы вцепился в пучок травы на голом, подветренном берегу и вытянул себя из воды.
Первым делом, усевшись на берегу, еще не ощущая холода, но как—то быстро отойдя от шока я ощупал шапку. Всё. Вот теперь, тебе, Маратик, точно, конец, баран ты безмозглый. Сдохнуть ты хотел на подходе к этой речонке, да. Спички у тебя были, а дров не было, да? Несчастненький. Такой несчастный — прямо куда деваться. Сухой, с полным коробком спичек, с ножом, как тут не помереть?
Теперь же, поздравляю, ты, балбес эдакий, сырой до нитки, с утопленным ножом и без спичек. Из сухого у тебя на голове только шапка. И кто тебя, идиота, заставлял нести спички в кармане, когда место им — только в шапке! Все мы крепки задним умом.
А одежду мою уже схватило ледком, подбетонировало вкруговую, подперло, подморозило. И зубы уже не попадали друг на друга, а дробно щелкали во рту, как хор лезгин в закручивающемся танце. И пальцы скрючились и зашлись в высверливающей ломоте.
Я пробовал рвануть с себя одежду — не получилось. Застыла зараза, как прикипела. И изо рта уже не парило. Мороз, как—то сразу, сходу, без разгона, занимал позиции. Деловито окутывал меня холодом, как мотком кабелей, устраивался поудобнее, готовился к долгой, до конца зимы, оккупации.
Вот уже и трясти почти перестало. Вся шкурка покрылась тончайшими прозрачными чешуйками и на них сейчас нарастал иней. Внутренняя теплота тела не боролась уже с окутывающим холодом, в утробе ощутимо похолодало, температура изнутри и снаружи выравнивалась, требуха остывала и леденела. Все, что внутри, ощущалось теперь уже как—то чуждо и нелепо. Как будто это и не твоя родная требуха, не твои
