со временем в лету, как с неба свалился человек и абсолютно наглым образом не ставит никого ни во что.
Ладно бы он сидел где нибудь в другом месте. Но здесь, на глазах у местных истуканов, практически в центре их капища… Это было возмутительно. Чужаку немедля следовало указать на дверь. Но опять же чужак уселся так нагло и независимо, что по—видимому имел на это все права. Это настораживало окаменелостей. В то же время навеки заведенный распорядок рушился и надо было что—то делать.
Титаническая работа мысли отражалась на челе каждого из изваяний. При этом, каждый даже не взглянул на другого и не произнес ни слова. Возможно, они понимали друг друга телепатически. А я все сидел на корточках, склонив голову и меланхолично пускал длинную, до земли слюну.
Наконец один из истуканов решился. Он нехотя встал, щелкнув затекшими коленями, также нехотя пощелкал костяшками пальцев, мотнул головой — один раз к левому плечу, другой к правому, по полублатному передернул плечами и двинул через дорогу, нещадно загребая шлепанцами пыль.
— Дай закурить — лениво произнес он, остановившись передо мной вплотную и глядя сверху вниз.
Я посмотрел на него. Опустил голову и еще раз пустил на землю длинную слюну. Дождался пока один её край достигнет земли, а другой оторвется от губы и только после этого достал сигареты. Пачку я держал на уровне груди, так, чтобы истукану пришлось нагнуться.
Через десять минут подошел второй и процедура повторилась. Остался один и он, тот кто подойдет самым последним, по заведенному в таких местах этикету и окажется самым авторитетным. Самым могущественным богом в пантеоне этих местных идолов.
Пауза с его явлением пришельцу затягивалась и у меня изрядно затекли ноги. Наконец явился и он. Причем подымаясь с корточек и выполняя тот же ритуал с пощелкиванием пальцами и молодецкой поводкой плеч, он еще и вынул из кармана матерчатую кепку — «пенсионерку», выбил из неё о колено пыль и нахлобучил на голову с такой обстоятельностью, будто это был отличительный признак вожака стаи, статусная вещь. Впрочем так оно и было.
В этот раз, на дежурное «дай сигарету» я соизволил ответить — возьми. Пачку я выставил не перед собой, а положил рядом на землю, приглашая этим жестом сесть, пользоваться сигаретами в пачке без счета и выражая готовность начать разговор.
Истукан оценил такое обращение и уважительно присел рядом.
6.
Когда первая порция портвейна выпалила прямой наводкой по печени, Главокаменелость решил, что пора уже и познакомиться. Он вытер ладонь о штаны и протянул её мне, при этом благородно кивнув подбородком.
— ВиктОр! А эти гандошеки мои кореша. — Добавил он завершая церемонию вручения верительных грамот.
— Угу, ты гандон и я гандон. А он Виконт Де Бражелон — съязвил я.
— Че? Тоже Витька что ли? — не понял меня ВиктОр и вдруг резко бросился в объятья.
— Пацаны, тёзка! Тезка это мой, бля буду! — орал он, тряся меня за плечи и оглядываясь на других истуканов.
Прооравшись, он принял серьёзный вид, прочистил горло, как перед докладом с трибуны и весомо заявил, обращаясь скорее в пустоту, чем к окаменелостям.
— Знащтак, Витек мой тезка и космический братан. Кто его обидит, тому два здоровья мало будет.
Закончив спич, он опять засуетился вокруг бутылок и пластиковых стаканчиков. — Ну, за знакомство, повторить надо, между первой и второй как грицца…
Еще через час, узнав друг о друге все, что каждый счел нужным сообщить, мы входили в Штырин с той удалью и бесшабашностью, с которой гуляют завоеватели в первые три дня в захваченном городе.
Мы шли вчетвером в обнимку — я с Виктором в середине, окаменелости по краям, размахивая зажатыми в свободных руках ополовиненными бутылками портвейна и во всю голосили.
— «Муси—муси—куси—пуси, миленький мой, я гааррю, я вся во вкусе рряадом с тобой….» — летело на манер шансоновских заунывных песен над окрестными невысокими взгорьями и ветшавшими улочками. И никто не смог бы догадаться, что один из подгулявшей компании, не местный алкаш и бездельник, а Марат Галеев — опасный преступник и беглец. Для пущей убедительности на голове у меня восседала ВиктОрова «пенсионерка», а моя рубашка—поло была снята, скручена жгутом и переброшена через плечо.
Мы шествовали прямо по проезжей части, продвигаясь вперед диагонально, от левой обочины к правой и наоборот и над нами неслось: «Йя как бабочка поррхайю и все без прраблемм, я прроста тебя съем». Случайные машины привычно объезжали нас и мне подумалось, что вот это наше шествие по забытому богом сонному Штырину, в отличие от надуманных содомитских парадов и есть истинное проявление свободы, которое, к тому же, никому не придет в голову давить и запрещать.
Потом мы опять пили портвейн на берегу речушки. Окаменелости опять каменели и восставали, купались и вечер уже вовсю захватывал пространства, волоча в арьергарде обозы с прохладой. Пора уже было задумываться и о ночлеге.
— ВиктОр — ткнул я в бок норовящего заснуть приятеля. — Ты мне братан?
— Братан!
— Космический?
— Ксмисский. — утвердительно головой мотнул Виктор — Я тя знаш как люблю? Дай я тебя поцелую.
— Мне бы переночевать где—то, Виктор.
— Какие проблемы, братан?! — С вызовом забубнил Виктор. — Ночуй у меня. Щяс еще портвейна возьмем и пойдем ко мне. Баба моя знаешь как рада будет.
Перспектива ВиктОровой бабы меня совсем не устраивала.
После долгих препирательств и занудных объяснений Виктора, что — «Моя баба тебя знаш как уважает, я тебя знаш как люблю…»— я все—таки сумел донести до него мысль, что хотел бы на пару дней снять отдельный угол.
