Я проскальзываю в тяжелую, дорогой породы дерева дверь, внушающую каждому посетителю уважение к суровым будням номенклатуры и оказываюсь в большом кабинете. На стене портреты Народного Головы и Воеводы—Наместника. Аэродромных размеров письменный стол, на нем монитор компьютера и рядом открытый ноутбук, письменный прибор из малахита, еще какие—то ритуальные чиновничьи предметы.
Окна занавешены плотными портьерами, словно бы отгораживающими хозяина кабинета от жизни. Сквозь щели между портьерами яростно лупит солнечный свет, как бы призывая хозяина вернуться в жизнь, вторгаясь в его отдельный мирок, размывая его, пытаясь уничтожить и смешать народного избранника с самим народом, с его чаяниями и надеждами. Но все напрасно. С потолка жарит другой свет, свет холодных люминесцентных ламп, свет власти, одинаковый что в тюрьме, что в чертоге правителя.
Только в тюрьме галогенный свет отделяет волю от узника, а здесь он делает узником волю. Он размывает солнечные лучи, и они, вломившись в кабинет размываются в метре от подоконника, проигрывая неравную схватку. И только возмущенно переливается на этом стыке летающая в воздухе пыль, словно кипит. И эта мертвая пыль, в толще ампутированного солнечного света есть единственное напоминание о движении сущего в кабинете власти.
А, Марат — бодро подскочил ко мне кандидат, вот ты какой! — Он жал руку и потрясывался, как едва переставший скакать шарик от пинг—понга.
Коновалов оказался на удивление располагающим к себе мужиком лет пятидесяти.
Подтянутый, худощавый, в хорошо пригнанном сером костюме. Темные его, без проседи волосы были коротко острижены и аккуратная челочка едва прикрывала высокий лоб. Профессионально— искренняя улыбка активиста располагала к себе, глаза открыто и честно смотрели из ровно покрывающего лицо загара, уши доверчиво оттопыривались.
3.
Я вышел из подъезда и огляделся. Двор, вопреки ожиданию был пуст.
— Вот блин, вечно так, — подумал я — грёбаные акционеры, организация нафиг. Зачем я только связался с вами, дураками. Закурив я неспешно двинулся вдоль дома к выходу на тротуар, туда, где стоял газетный киоск. Листать по утрам хронику давно вошло у меня в привычку.
— Ты Марат? — обдав меня запахом мерзкой фруктовой жвачки сшамкал сзади заговорщицкий голос. Я обернулся и чуть не столкнулся с высоким молодым парнем.
— Марат, а что?
— Олег, — представился мне парень и сунул для рукопожатия узкую ладонь, — я от Сергея. Пошли быстрее, наши уже все там. Слышишь музыка играет, это шествие собирается. Через полчаса начнут свой «крестный ход».
Мы пошли. Олег, подпржунивая на носках шел впереди, я за ним. Олег выглядел типично для участников различных молодежных организаций, как официальных, так и неформальных. Прыщавый рахитичный юнец. Длинные, собранные в хвост волосы, очки, черный балахон, рюкзачок, штаны заправленные несмотря на жару в тяжелые, с высоким берцем военные ботинки. Я таких ребяток повидал немало и посещая по редакционному заданию организуемые цехами пикеты у управ, и глядя по телевизору на какие—нибудь выступления у посольств зарубежных государств.
На них неизменно присутствовали такие вот очкарики, что—то кричали хором, вздымая кверху щуплые кулачонки, жгли какие—то чучела, рядились, в зависимости от повода для протеста в какую—то бутафорию, — то в костюм дяди Сэма, то в каску и плащ—палатку. Лица у них, один в один были как у этого Олега — безвольные, с одинаковой смесью одухотворения и экстаза от нахождения в толпе себе подобных.
Выглядели они жалко. Как зомби. И, как и любой зомби, стали они таковыми от укуса в голову. Только вместо отравленной слюны их укусили брошюрками идеологов, затем пригласили на лето в молодежный лагерь у озера, где они тотчас засрали все берега, а им окончательно засрали мозги и подарили пейджер. Ну или не приглашали ни в какой лагерь, а просто подтянули в толпу. Мол, если будешь с нами, то и гопники не страшны. Ибо мы — сила.
В общем умело используя тупость и узколобость, вбив в голову что необходимо иметь собственное мнение и под видом его насадив свое, сыграв на комплексах, ловкие циничные дельцы вербовали таких идиотов пачками, формируя новое послушное стадо, карманный гитлерюгенд. «Ваши», «Ихние», «Нынешние», «Молодая поросль» — число карманных стад в последнее время росло в геометрической прогрессии и в телевизоре их, очень даже неспроста, полюбили. С утра в новостях показывали как они борются с наркоманией кося посевы конопли, днем, как они блокируют проходную якобы экологически опасного предприятия, вечером в программе был сюжет, как стадо этих очканов жжёт на площади книги писателя, не постеснявшегося в романе упомянуть ХУЙ. У них самих в обладании естественно была только ПИСЬКА, и, как и положено письке, весьма скромных размеров. От этого бутафорского ханжества тошнило.
Я бы ни за что не подумал, что могу пересечься с этими барашками иначе, чем случайно забредя к ним на пастбище. Но выпивая в компании менеджера Сереги и парочки едва знакомых девиц с третьего этажа, в одном из близлежащих к офису кабаков традиционное пятничное пиво я вдруг оказался участником внезапной вербовки в эту секту недолеченных придурков.
— А что, Марат, — спросил меня Серега, когда наши спутницы, что называется, поднахлестались, и отчалили к барной стойке трясти телесами в волнах танца, — говорят ты у Коновалова интервью брал?
— Ну да, сегодня Дед с утра отправил. Срочно, говорит. Пришлось нестись во весь опор. Потом еще полдня редактировал, аж устал. В понедельник будет в номере. А что?
— Да так, ничего. Просто Коновалов этот, ну он мутный какой—то вроде, нет?
— Да не особо мутный. Не мутнее всех этих пидарасов.
— Каких таких пидарасов?
— Да всех. Что в Вече, что в Концах, что в Цехах — везде одни пидарасы.
— Это точно. — Засмеялся Серёга. — Хорошо, что ты это понимаешь.
— Ой, Серёга, кто этого не понимает? Ты чего спросил—то? Знаешь, есть такое мнение, что если коллеги типа заговорили на пьянке о работе — значит уже напились. А если…
— А если о политике, — подхватил Серёга, — значит уже пора по домам! Знаю, знаю. Давай тогда выпьем, что ли.
Мы выпили. Разговор как—то сам собой уполз в сторону и неожиданно выскочил на утреннее происшествие, когда я, переходя дорогу столкнулся с каким—то манерным, пахнущим женскими духами придурком.
— Ты извини, Серёга, — сказал я, когда он мне напомнил про этот, уже забытый мною инцидент, — извини что я там ну это, сгрубил. Просто по утрам я заведенный какой—то в последнее время. Все как—то мне остопизживает потихоньку.
— Да нормально все, Марат, у всех так. Просто я подумал, что эти педики многим в последнее время дорогу стали переходить.
