Короче тогда, когда моя башка уже совсем вскипела от разнообразных головоломок пришла подмога откуда не ждали. Простодушный Полоскай, со своим предложением подцепить сепаратор к дизелю вырвал мою мысль из из капкана и она рванула птицей прямо в небеса.
План, что и говорить, был дерзкий. Под лозунгом «Мы не должны проиграть северный завоз» мне предстояло, чуть не до основания весь старый мир разрушить, а затем… Короче, я убедил Щетину, что его артели нужен маклер. А ему самому власть.
Смысл был в том, что от отношений товар—товар нужно переходить к отношениям товар—деньги— товар. Мне пришлось долго, полторы бутылки времени, убеждать Щетину что Толян немилосердно их надувает, что все эти сигареты «Прима», сахар, соль, дрожжи, шанцевая труха и гниль стоят копейки, в то время как их труд, тяжелый и опасный, бесценен. Что Толян имеет тысячи процентов навару на этих бобышках и цветмете. Что он просто пользуется своим монопольным положением. Что по сути вся Щетиновская артель выступает в роли аборигенов, меняющих золото на стеклянные бусы.
Щетина слушать не хотел, отмахивался да нахваливал самогонку. Ему были чужды товарно — денежные отношения, он был слит с природой, в основном с ее синими оттенками. Примерно также, наверное, вели беседы миссионеры среди североамериканских индейцев. Но вода камень точит и я все— таки уломал Щетину. Ибо даже у первобытных людей есть вождь и этот вождь всегда стремится расширить свою власть и полномочия. Вонь соленого пота власти в очередной раз в истории оказалась привлекательнее чистого запаха вольных цветов. Щетина дрогнул.
Через день операция «Маклер или восстать и возвысится» вступила в завершающую стадию. Варварским набегом я покусился на иссякающую солярку и мы с Полоскаем опять отжали брагу. После этого ее, уже и без того пьянящую, перегнали. Получилось, по заверению дегустирующего Полоская, еще лучше, чем в прошлый раз. Меня начинало слегка мутить от одной только мысли о предстоящей пьянке, но я держался. Наступал ответственный момент. Я слишком долго жил в пофигизме и жил бы еще, коли был бы один. Но, так угодно судьбе, теперь я ответственен еще за одного человека.
А он, этот милый и добрый человечек, моя любовь Софья, чувствует, как любой русский интеллигент, ответственность за весь мир. Правда сама, опять же как любой русский интеллигент, нихрена не может сделать. Вот и приходиться самому. Самому искоренять пофигизм, сначала в себе, а потом, из себя еще не до конца его выкорчевав, подводить под всеобщий пофигизм экономический базис. И все это надо делать быстро, ибо время не ждет.
Когда все собрались на берегу, я, не давая совещанию стремительно перейти в неуправляемую пьянку, приступил к делу. Еще не отзвучали возгласы — эх, хорош, хорош зараза—самогончик, забирает, — как я приступил к свой странной презентации. У меня не было с собой ни ярко раскрашенных графиков и лазерных указок, ни статистических выдержек и рекомендаций деловых партнеров, у меня не было даже красноречия.
Но это всё было и не нужно. У людей, свободных от условностей цивилизации другие ориентиры. Здесь людей встречают отнюдь не по одёжке. Здесь сходилась неволя и вольница, как странное перепутье двух таких разных, но при этом равнозначных дорог. Тут нужно было что—то такое, что сразу же зацепило бы, и заставило мне поверить. В конце концов я разговариваю с людьми, решил я, и базовая единица любой оценки, это прежде всего человечность. А потом уже все остальное. Кстати, об остальном, — Щетина то на что? Должен же он мне помочь. Но Щетина сидел, как ни в чем не бывало и что—то шептал на ухо своему соседу Трубке. Тот косился на штоф и согласно кивал головой.
Дело не клеилось и тогда я, всем разлив, встал и объявил что хочу произнести тост.
Все одобряюще глядели на меня и я продолжил. Я рассказал им, как попал сюда, в эту деревню — избитый и больной и как меня здесь выходил Федос. И как выходив, он отправил меня восвояси, как чужака, но я ему все равно безмерно благодарен. И о том, как я пошел — куда глядят глаза и наткнулся на них, нынешних моих товарищей. И как они приютили меня. Что было дальше, не будем о том говорить, ибо кто помянет старое, тому глаз вон, а все мы люди, все мы заблуждаемся, и что тогда ворошить былое.
Еще я рассказал о том, как я жил в школе и ремонтировал ее один, чтобы дети всех жителей могли учиться в чистых и теплых классах, без сырости и сквозняка. Возгласы одобрения сопровождали мой рассказ.
— А теперь скажите мне, мужики, только честно, можно ли мне верить?
— Тебе?! Можно! Да я за Витьку хош перед кем поручусь. Наш Витька, наш. Я и забыл даже что он пришлый, как сто лет тут живет.
Я слушал мужиков а сердце ходило ходуном.
— Не, мужики, так не пойдет. Может кто—то тут неподумавши говорит? А вот мы все давайте—ка, выпьем и подумаем.
— Давай выпьем, а то самогонка скиснет.
Мужики говорили вразнобой, но выпивали слаженно.
Потом я, все подводя мужиков к своим планам, жаловался им на то, что Толян, как есть урод и мироед и мужики соглашались что да, Толян таки урод и мироед. И де, неплохо было бы поболее зарабатывать. Отчего ж плохо—то — соглашались мужики — совсем неплохо. А ну как я его заменю? Дак как же это — недоумевали мужики и тут всё встало колом, как упрямая корова посреди дороги.
Никакие экономические доводы на мужиков, как я и предполагал, не действовали. Никакая экономика, никакие посулы и перспективы прибылей. Нам это ни к чему, — отмахивались мужики и уже сами тянулись к бутылкам и напивались каждый в своем темпе. Щетина озадаченно жал плечами да усмехался едва—едва, луча в уголках глаз глубокие морщины.
И уныние овладело мной, да такое — что хоть кол на голове теши. Но унывать — это не стиль современных управленцев. И тогда я стал просто бухать вместе со всеми.
И кто бы мог подумать, что молчаливый, совсем не красноречивый, всегда наособицу, всегда в стороне держащийся Полоскай вдруг встал, и начал держать речь:
— Это, короче, мужики, я как Витька красиво говорить не умею, и вообще, мне как и всем вам, до этих дел — что скока стоит и кому чего продавать — мне до этих дел, это, ну вы поняли по како место.
Мужики засмеялись.
— Ты чего хотел—то, Вова? — спросил его кто—то.
— Ну дак чё хотел—то, чё хотел—то, — засбоил Полоскай, — дак вы чё ржёте—то, вы послушайте — Витька—от, он и про школу рассказал и про все дела, так. А щяс он, значит, с учительшей, с Софьей Николаевной, ну это — любовь у них и это там…
Все опять оживленно загоготали.
— Дак я чё говорю—то. Витька—от ее ведь у этово самово, у Анатолия и отбил. Че не так что ли? —
