Могила вернулся, едва я закончил оглаживать ладонями шершавые бока могилы, и устроился покурить на только—только сколоченной скамейке. В одной руке у него была бутыль, в другой холщовый сверток с закуской.
Он выставил все это добро на столик, вынул из ватника стакан, дыхнул в него, протер полой, поставил рядом и сказал как бы извиняясь:
— Обождал бы ты паря, с самогонкой—от. Федоса я щяс встретил. Просил он передать тебе, штобы ты к евонному двору подошел с косогора. Ждет он тебя.
Вот тоже еще, этот—то что удумал? Не мог другого дня выбрать что ли?
— Ступай давай, я тебя здесь обожду, пока кой чего пороблю — поторопил меня Миша.
Идти к Федосу мне совсем не хотелось. Вот ведь паскуда, а? А и не пойду — решил я. Обождет денек—другой.
— Слышь, Могила, а чего это Федос через тебя мне просьбу передал? Ты ведь вроде как «анчихрист» для него. Пьешь, куришь, с его компанией не водишься, одним словом не ровня. Или потому что ты и нас сторонишься. Ты посредник, что ли, Миша. Медиум. С чего такая честь?
— А с того, Витенька, — просто ответил Мишка, — что перед могилой, перед ней все равны — и простецки улыбнулся.
У меня вертелась в голове одна мысль.
— Как думаешь, Миша, Толян, он имеет на Федоса влияние?
— А чего мне думать, — грустно усмехнулся Могила, — на поминках не думать надо, а скорбеть.
— Это ты мне в упрек что ли? Зря. Сам ведь меня с похорон на разговор к Федосу и отправил.
— И это верно, — вздохнул Миша, — и скорбеть надо, и жить тоже. И помирать, и род продолжать. Все нужно. — Миша многозначительно глянул. — Диалектика, мать её. Чего зенки пучишь? Не думал, что я слова такие знаю?
— Да, не ожидал…
— Ну и ладно. Много будешь знать, особенно о людях, особенно о тех кто рядом, состаришься раньше срока, совсем как я, — Могила опять грустно улыбнулся, — а таким тяжело смерти дожидаться, ох и тяжело.
Я подумал о том, что я в сущности, ничего не знаю, об окружающих меня людях. Полоскай и Щетина — они точно местные, Толян — местный, но уехавший. А все остальные, Могила, Изынты, Трубка — такие же, как и я, бичи, сорняки неизвестно каким ветром занесенные, и пустившие здесь корни. А, значит, скорее всего уже «попользованные» Федосом.
— Это ты к чему, я не понял что—то? — Зашел я в тыл Могиле.
— Агафья—от, говорю, царствие ей небесное, хорошую, говорю, жизнь прожила — что ей надо знала, чего не надо — не ведала. — Миша явно съезжал с темы. — Хлебанула, конечно, через край, это как водится, и горюшка, но и доли бабьей, доли сладкой тоже сполна отпила. Отжила свой век, можно сказать, в миру с собой, без мятежа душевного. А тем, говорю, у кого душа раньше срока стареет, тяжело жить на свете. Душа к краю подошла, а у кого и за край заглянула, а тело жизни просит. Душа туда просится, а тело тут, как гвоздем прихвачено. Прямо как к кресту. И оттого маетно.
— И ты видел, что там за краем?
— Может и видел?
— И каково там?
Могила долго молчал, мусолил губами стебелек, смотрел перед собой незряче, как смотрят прижав глаза вплотную к мутному бутылочному стеклу и когда я, утомившись ждать, уже начал отвлекаться, вдруг сказал.
– Там так же все, как здесь, только если безрадостно, то уж совсем без просвета, а если уж веселье — то до исступления полного, и остановиться нет сил. И если сил нету — то и никогда, никогда уже, не будет. А уж если силы есть, то безмерные и навсегда. Совсем, совсем навсегда. А нафига тебе силы, если они навсегда? Без конца, а значит и без смысла? Вот что там за краем.
Могила помолчал еще, я все ждал, что он еще что—нибудь добавит, но он только сказал: Вот, как смог, значит, описал. Более не могу, извини.
— Что же, и рая и ада там тоже нету?
— Нет. — Просто ответил Могила. — Они здесь. И рай и ад.
— Здесь, на земле?
— Почему на земле, вот здесь. — Могила прижал кулак к сердцу. — И оттого что ты выберешь, будет зависеть твоя жизнь. Самому решить надо — где ты живешь. В аду или в раю. Кругом тебя тьма и чернота. Злоба и зависть, а ты подберись, толкайся, пихайся, а душу не пачкай. И проживешь в раю. А бывает — ты на злате обедаешь, розовой водой умываешься, благоухаешь ароматами, а из твоей души вонь и смрад источается. Всех ты ненавидишь, всё тебе не по нраву. Вот это и есть ад. Ад самый страшенный.
Миша говорил интересно и свежо. Говорил он понятно, но понятность эта не уяснялась. Слишком она была проста, эта понятность, слишком свободна от условностей. И от этого не принималась до конца сердцем.
— Да ну, ерунда какая—то, ты уж Миша меня извини. Если там ни ада ни рая — зачем же душе туда стремится? Зачем, если там все без оттенков — белое, белее белого, черное чернее черного и конца и края этому нет.
— В том—то вся и загадка, паря. В том—то все и дело. Может быть потому, что чистый рай и чистый ад для души — это крайности. По жизни то и того и другого намешано так, что не разберешь чего больше, чего меньше. Душа кривится и загибается. Ну и где ей разогнуться, кроме как не в вечности. А может еще что. Не объяснит тебе никто. Ни косноязычный Могила—Мишка, бывший интеллигентный человек, БИЧ, попросту, ни красноречивый профессор философии. Никто. Только уйдя туда насовсем, без компромиссов, без подглядываний в щелку можно узнать ответ.
Вот и получается, что заглянув, до срока, в щелку уже не успокоишься никогда. Как будто тебе загадку загадали, ты все ответы перепробовал, и все они неверны оказались. А тот, кто загадку загадал, только дразнится, а ответ не дает. Потому и страдаешь. Потому и счастливы люди, свой срок отжившие, все в свой срок познавшие, и в свой срок умершие. Праведные, как наша Агафья. У нее и ада и рая в пополам было. И, думаю, там всего в пополам будет.
И пусть им и земля будет пухом, в каких бы камнях их не схоронили. А уж у Агафушки—от в могилке землица совсем уж невесома. Хорошее место выбрали. Ну, лей за нее еще что ли. Хоть душа и не согреется, а все кручина под бражку посветлее как—то, все почище.
Мы выпили, посидели, покурили.
Каждый думал о своём. Я пытался думать о том, что сказал мне Могила, но как—то не выходило. Получалось, что надо жить, как живется. Только так и никак более.
