– Спасибо, Юрий Артемьевич, – сказал Рябинин слегка глохнувшим голосом, не уверенный, надо ли говорить спасибо за то, за что он сказал, – есть поступки, которые не умещаются в это слово.
Они сели: прокурор за стол, следователь к столу.
– Какие планы, Сергей Георгиевич?
– В понедельник сделаю опознание.
– Сегодня пятница?
– Сегодня пятница.
– А не сделать ли сегодня? Подключить милицию, привезти всех свидетелей, Калязину...
– Петельников просил до понедельника Калязину не беспокоить.
– А что?
– Есть там у него какой-то план.
– За сроки я волнуюсь. Мы же не знаем, что еще выкинет Калязина...
– Она, вероятно, считает, что я арестован или уволен.
– А как соучастник?
– Нам только известно, что это мужчина и что он немолодой. И все. Показания молочницы и моей жены крайне невразумительны.
– Опасаюсь я за сроки, – повторил прокурор.
– Юрий Артемьевич, до понедельника.
Беспалов уложил окурок в пепельницу и легонько потянулся одними плечами – деловой разговор закончен. Это межвременье, когда одно дело вроде бы ушло, а другое еще не начато, позволило ему заговорить лениво и необязательно:
– Между прочим...
И промелькнуло, исчезая...
...Самые интересные мысли – сказанные между прочим...
– Между прочим, если вы найдете смысл жизни, то жизнь для вас остановится.
– Почему?
– Потому что смысл жизни – это конечная истина. Мы к ней идем, но никогда не придем. Вы же знаете диалектику... Как нет конца вселенной, так и нет окончательной истины.
Рябинину захотелось дунуть на свою шляпу, лежавшую на портфеле, и сдуть белесую осеннюю паутинку; сдуть с той шляпы, на которую вчера самолично усадил Лиду, а сегодня ее обильно испачкали голуби. Но ему хотелось гордо и пренебрежительно дунуть – истина, какие пустяки.
– Я нашел, в чем смысл жизни, – беззаботно сказал Рябинин и дунул на свою шляпу.
– Вот как? – Прокурор недоверчиво улыбнулся.
– Может быть, это громко сказано. Может, это известно всем и давно, потишал Рябинин вслед за испарившейся спесью.
Он рассказал про свою ночь в прокуратуре города, про свой сумасшедший разговор с аптекой, про свои мысли и про найденный смысл жизни, который не остановил его собственной жизни, а как-то осветил ее странным и новым светом. Беспалов слушал, поглаживая многострадальный подбородок.
– Допустим, смысл жизни заключен в жизни для других. А как же труд?..
– Юрий Артемьевич, мой, если только он мой, смысл жизни все заключает в себе и все объясняет. Жить ради труда – что молиться камню. Заметьте, человек, живущий ради работы, может плохо работать, механически. Потому что его не греет мысль о тех, на кого он работает. Греет ведь не работа, а конечная цель.
– Ну а счастье как же?
– Счастье ведь не экономический уровень семьи или государства. Счастье зависит от характера человеческих отношений. Опять все сходится на моем смысле жизни: когда живут друг для друга – тогда и счастье.
– Сергей Георгиевич, но вы свели смысл жизни к известной истине о любви человека к человеку...
– Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придете к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?
– Смысл жизни – в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?
– От любви.
– К Калязиной?
– Нет, к потерпевшим.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он все делает для людей. Конечная цель всего – любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребенка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: 'Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для нее песню 'Оренбургский платок...' А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живет с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?
Послушайте песни. Их тысячи – о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери – несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.
А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети – цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.
Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка ее устраивала.
Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать еще одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.
– Да...
– Вера? – спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.
– Я...
– Ну как ты?
– Нормально. А кто со мной говорит?
– Вот тебе раз...
– Что-то не могу узнать.
– Вадима Петельникова не узнаешь?
– Извините, впервые слышу.
– Ну, гаси свет.
– Что вы сказали?
– Вера, пошутила и завязывай.
– Может быть, вы хотите познакомиться?
– В следующий раз, – пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.
Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла – и каша испортится. И все-таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.
Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.
