мужественность. Широкий раздвоенный подбородок. Выше Рябинина на полголовы и тяжелее килограммов на двадцать.
– Извинитесь, – громче потребовал Рябинин.
– Отпусти руку. – Теперь понизил голос парень, как его понижают перед каким-то решительным шагом.
– Извинитесь.
– Я сейчас так тебе врежу по очкам, что ты пластмассы не соберешь.
– Извинитесь немедленно, иначе я...
Что-то блеснуло...
...Рябинин сидел на полу и слепо шарил руками вокруг себя. Кто-то подал ему очки, которые чудом уцелели. Кто-то пытался его поднять, но он встал сам, непонимающе оглядывая людей. Кто-то что-то говорил и доказывал. Кто-то звонил в милицию. Кто-то держал этого парня. Кто-то взял рябининские мешки... И только там, в райотделе, он пришел в себя и ощутил сильную боль в нижней челюсти и какие-то цокающие стуки в затылке.
В комнате дежурного сбилась нервная толпа. Парень, где-то потерявший свою девицу. Двое мужчин, скорее всего, рабочих, которые схватили его в магазине. Старик, нервно комкавший многострадальную шляпу. Дама в мехах, которая приволокла рябининские мешки. Старушка с бидоном – нет, почему-то без бидона.
– Сергей Георгиевич, вы? – удивился дежурный.
– Я, – нехотя подтвердил Рябинин.
– Что за сабантуй? – Петельников вошел в дежурку, вопрошающе присасываясь взглядом к Рябинину.
Дежурный коротко рассказал. Инспектор вроде бы не поверил и повернулся к свидетелям. И уж потом к задержанному:
– Как звать-то?
– Петр, – нехотя ответил парень.
– У меня, Петя, есть одно мучительное сожаление. Лет десять назад я отказался от двухнедельной поездки в Крым, данной мне в поощрение за поимку Васьки Лохматого. Ты, Петя, прибавил еще одно – я теперь всю жизнь буду сожалеть, что не оказался в магазине вместо этого гражданина в очках.
– Он первый схватил меня, – буркнул парень, не выдержав давящего взгляда инспектора.
– Возбудим уголовное дело и его задержим, – решил дежурный, начиная писать протокол.
– Не надо, – тихо сказал Рябинин.
– Почему?
– А зачем?
– Как зачем? – теперь удивился Петельников.
– Мне придется идти к эксперту для освидетельствования, давать показания, являться в суд...
– Тогда что ж, отпустить? – не понимал дежурный.
– Я прошу.
– Ну, если вы просите. – Дежурный скомкал протокол. Но взгляд инспектора требовал какого-то иного ответа.
– Вадим, что это за следователь, которого можно бить?..
Отпуская свидетелей, дежурный все-таки переписал адреса.
– Иди, Петя, – ласково сказал инспектор.
Стоило парню закрыть дверь, как в дежурку торопливо вошел Леденцов.
– Ты его видел? – спросил Петельников.
– Так точно, товарищ капитан.
– А он тебя?
– Никак нет.
– Проверь-ка этого фрукта. – Инспектор кивнул на дверь.
– Есть, товарищ капитан.
Рыжий шар его волос огнем пересек дежурку и пропал.
Боль в челюсти усилилась. Продолжало цокать в затылке, отзываясь на торопливые стуки сердца. Рябинин сел и тихо вздохнул.
– Может, показаться врачу? – спросил инспектор.
– А, пройдет...
– Я тебе звонил. Завтра ты можешь понадобиться.
– Буду дома.
– Знаешь, чем отличается работа инспектора от работы следователя? Инспектор борется с врагом невидимым, а следователь – с видимым.
– Это к чему?
– К тому, что видимый преступник уже пойман инспектором.
– А это к чему?
– К тому, что следователю уметь драться необязательно.
Рябинин попробовал улыбнуться, но разбухшая челюсть пресекла эту попытку.
– Подбрось меня до дому...
В машине он догадался, что ноет у него не только челюсть и не столько челюсть. Болело без физической боли, без определенного места – не на теле и не внутри. Что это? Обида, мучила обида... Его избили, а он простил, как святой. Смысл жизни – в любви к людям. Но ради любви к людям и нельзя прощать. А его избили, как мальчишку. Что за следователь, которого можно избить?.. Судиться с хулиганом? Чтобы все – судьи, свидетели, публика подумали: ну что это за следователь, которого можно избить?
Рябинин вдруг поймал себя на странных усилиях – он подсознательно перебирал годы своей жизни, что-то там выискивая. И начал с детства, с юности. Он оттолкнул эти глупые поиски, но они продолжались помимо его воли. Что это? Не ударился ли он затылком об пол?
Машина с синим огоньком на крыше бежала по проспекту, а Рябинин сутяжно копался в своей биографии.
Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из-за войны. Однажды разорил гнездо какой-то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел – вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор – его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам-то мучился не меньше...
Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введенный в заблуждение показаниями дуры, он привлек к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину... Потом все стало на свое место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слезы Рябинину ничего не было – ни выговора, ни вызова к начальству.
Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости... Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слезы студента. Обида уходила. Пусть зачтется...
Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.
– Боже, что с тобой? – ахнула Лида, прижимая руки к груди.
– А что со мной?
– На тебе лица нет...
– Что же вместо? – попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.
– Ты заболел?
– Лида, я упал...
Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую-то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:
