песок был выровнен дождями. Площадка просматривалась только с окон верхних этажей.
– Ну что тебе надо, ржавая консервная банка? – сквозь зубы спросил парень.
– Цвет моих волос на ржу нисколько не похож.
– А скулы у тебя, случаем, не чешутся?
– Кстати, почему скула и кулак имеют один корень? – задал Леденцов языковедческий вопрос.
– Потому что кулак прикладывается к скуле, – ответил парень, сгребая Леденцова за ворот плаща и притягивая к себе.
Инспектор рассмотрел глаза, светлые, как песок на детской площадке. Крепкий, ледокольный подбородок, дрожащий от тихого бешенства. Те же самые скулы с кожей, готовой лопнуть от того же самого бешенства.
– Ну так кто я – верблюд или ублюдок? – выдохнул он вопрос в лицо инспектору.
– А ведь в данный момент ты совершаешь преступление, предусмотренное статьей двести шестой уголовного кодекса...
– За рыжих ничего не бывает, – ухмыльнулся парень, сдавливая горло инспектора воротом плаща.
– Я имею право на самооборону, – прохрипел Леденцов с вымученной улыбкой.
– Может, попробуешь?
– Ага, попробую...
И сделал три быстрых и одновременных движения. Парень глотнул воздух и присел. Распрямлялся он медленно, как-то удивленно, поглядывая на крышу грибка, словно она на него и свалилась. Встав, парень глубоко вздохнул и с вложенной силой ударил своего противника в нижнюю челюсть, как и Рябинина, хотел ударить в нижнюю челюсть, но его кулак лишь проехался по вскинутой руке инспектора. И тут же, пока этот кулак еще не успел съехать с его руки и лицо парня оказалось в заманчивой близи, Леденцов резким взмахом ударил чуть повыше монолитного подбородка.
Парень свалился далеко, за грибком, у козлика-ослика. Он устало сел, отер с губы кровь и неузнающе глянул на инспектора.
Леденцов с интересом шарил в своем кармане. Расческа и зеркальце все-таки нашлись. Он причесал встрепенувшийся чуб, посмотрелся в зеркальце, поправил галстук и вежливо спросил, переходя на 'вы':
– Не желаете совершить туалет?
Парень сидел на песке, о чем-то напряженно размышляя. Ни гордости в подбородке, ни наглости в глазах...
– А ведь он не ждал удара, и у него очки, – сказал Леденцов и пошел к проспекту.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Любовь к человечеству... Любви к человечеству лучше всего учиться на своих близких: на жене, на муже, на детях, на родителях...
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Сегодня всю ночь что-то и где-то скрипело. Поднимусь, обойду комнаты и ничего не найду. А лягу – опять скрипит. В голове, что ли, у меня? А может быть, Петельников с этим рыжим дурнем сверлят ко мне дырку, чтобы заглянуть... Рябинин-то работает.
Так и не спала. Встала в шесть утра, выпила пару чашек кофе, пару рюмок ликера и огляделась...
В квартире становится все лучше, а жить мне остается все меньше. В квартире становится лучше, а жить мне становится хуже. Вот тоска откуда-то... Осень ли на меня влияет, биоритм ли мой кончился... Беспричинная тоска – это не стук ли в сердце потусторонней жизни?
Калязина позвонила в санэпидстанцию и, сославшись на головную боль, взяла свободный день. Затем позвонила в лабораторию и тоже освободилась. И еще раз набрала номер телефона, уже районного клуба, где отменила свое выступление.
Голова болела. Бессонная ночь затуманила ее странной опьяняющей пеленой. Собака, мебель, стены, дома, улицы... Все вроде бы так, но все чуть-чуть не так, все чуть-чуть вдалеке, и все слегка иррационально... Так бывало в молодости после африканских ночей, которые, бывало, жгли стены этой квартиры. Ах, давно ли? Теперь же так опустилась, что от пары рюмок ликера впадает в жуткую иррациональность.
Прогулка с Роем освежила, но мир остался несвежим, сдвинутым.
Аделаида Сергеевна переоделась и вышла из дому – позвонить. Она не хотела, чтобы этот звонок был из ее квартиры. И она вышла не только позвонить, потому что звонки в наше время становились началом больших дел.
Рассеянно пройдясь в сторону центра, Калязина глянула на часы и вошла в телефонную будку. Нужный ей номер она знала уже на память...
– Слушаю, – отозвался знакомый голосок.
– Веруша, не спишь?
– Что вы, Аделаида Сергеевна, уже десятый час.
– В лабораторию сегодня не ходи, есть другое дело.
– Я готова, – ответила ассистентка уже деловым тоном.
– Одевайся, Веруша, и к десяти часам будь у Центрального универмага, у остановки шестого автобуса.
– Хорошо.
– Примерно в десять пятнадцать – десять двадцать из шестого автобуса выйдет женщина лет пятидесяти в голубом плаще...
– Хорошо.
– Конечно, хорошо. В голубом плаще и с синей сумкой, похожей на ведро. Ты к ней подойдешь.
– И что сделаю?
– Улыбнешься и скажешь: 'Какой чудесный плащик'.
– Какой чудесный плащик, – запоминающе повторила ассистентка.
– Эта женщина передаст пакет. Скажешь спасибо и поедешь к себе домой. Вот и все. Вопросы есть?
– А что мне делать с пакетом? – неуверенно спросила ассистентка.
– Не распечатывать, я за ним приеду.
– Хорошо.
– Милочка, это не шпионаж, не сомневайся.
– Аделаида Сергеевна, у меня подобного нет и в мыслях...
– Этой женщине я на расстоянии диктую мысли, которые она должна записать, запечатать и вручить сегодня тому человеку, кто ей скажет: 'Какой чудесный плащик'.
– Ах это опыт?
– Разумеется, милочка. Сколько ехать от тебя до универмага?
– Минут тридцать.
– В одиннадцать я позвоню.
До одиннадцати было два часа. Все еще закрыто, все еще запечатано. Но она знала привокзальный ресторан, демократичный, как баня...
Знакомый официант жеманно, улыбнулся, посадил ее в угол пустого зала и скоро поставил перед ней подносик, целомудренно прикрытый хрустящей салфеткой. Она налила рюмочку бенедиктина, выпила залпом, как водку, и надкусила ломтик ананаса. Но ликер никуда не дошел, испарившись по дороге. Она выпила вторую.
Жизнь... Вот она, жизнь: в крепости ликера, в мякоти недозрелого ананаса, в покойной тишине этого зала... Жизнь есть минутное наслаждение. Не слезы по прошлому и не радости в будущем. Прошлого уже нет, а на будущее плевать.
Калязина еще выпила две рюмки, одну за другой, и решительно отодвинула графин, потому что впереди ждали дела. Ликер ее не пьянил, а убрал ту дымку со зрения, которая слегка искажала мир, – теперь он увиделся чистым, словно его только что сделали. Появился аппетит, предусмотренный официантом. Она со вкусом съела маринованных миног и шампиньоны в сметане, чувствуя, как ее мысль беспредельно обостряется...
