– Очки целы?
– Вроде бы.
– Сережа, ну почему ты так невнимателен?
– Засмотрелся на витрины.
– Сережа, сыр расплющен, как трактором.
– Неважно, он все равно был без дырочек.
– Сережа, почему вместо двух банок зеленого горошка ты купил четыре банки фасоли?
– Разве?
– Сережа, а это что?
Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.
– Бидончик.
– Откуда он?
– Нашел, – нашелся Рябинин.
– И не отдал?
– Кому? А в хозяйстве пригодится.
– Сережа, я тебя не узнаю...
Лида хотела сказать, почему не узнает, но ее взгляд пал на белый комок в рюкзаке.
– Какая-то бумага...
– Ну почему 'какая-то'? – начал он раздражаться ее дотошностью. Оберточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.
– Сережа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я все чаще прощаю. Почему? Потому что одному я в свое время простил по мягкости характера, второго пожалел, третьему не сумел отомстить... Вот и думаю: почему я должен мстить новому обидчику, когда столько ходит неотмщенных?
А теперь, когда я понял, что смысл жизни сводится к человеческим отношениям, сводится к жизни для людей, слово 'месть' мне кажется глупым, смешным, каким-то средневековым. Я вот думаю о другом...
Допустим, знакомый человек, сосед, приятель, родственник, сослуживец тебя оскорбил или сделал пакость. Да, можно злиться, мстить, затаить злобу... А если представить, что этот человек умер? Нет его больше и никогда не будет. Он больше никогда не оскорбит, не обругает, и ты его больше никогда не увидишь. Никогда! Я не знаю, какое возникнет чувство к этому обидчику... Нет, знаю – жалость. И эта жалость потрясет обидчика сильнее, чем любая месть и злоба.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Как вы заметили, я люблю энергию и расторопность. Но не до такой степени. Мне кажется, что теперешняя жизнь как-то лошадеет. Народ по улице идет табуном. Машины едут табуном. Молодые люди не смеются, а ржут. По вечерам я слышу под окном 'И-го-го!'. Над головой всю ночь кто-то бьет копытом в потолок. Женщины одеваются в шкуры с шерстью и ходят, как гнедые да каурые, – я имею в виду дубленки; это вместо благородных-то мехов, вместо соболей и песцов. Дворничиха, увидев меня, фыркает по-лошадиному. Соседка говорит мне что-то вроде 'тпрру'. Заведующий санэпидстанции, завидев меня прядет ушами. А мне всем им хочется сказать: 'Но-но, не балуй!'
Зашла вечером в молодежное заведение – что-то среднее между рестораном и лекторием. Короче, дискотека. Танцуют не парами, а скачут табуном посреди зада, как хорошая конница. Мороженое едят стоя, по-лошадиному. Рюмочку ликера пришлось выпить стоя, по-лошадиному. А знаете, как называется затейник, который командует танцами? Диск-жокей. Но никакой лошади у него нет. Знаете, как он обиделся, когда я, позабыв эту должность, назвала его кучером...
Лошадеет жизнь, лошадеет. А может быть, не жизнь лошадеет, а я старею? Может, кобылка уморилась?
За высоким парнем в голубой куртке следить было легко. Он сел в трамвай, проехал четыре остановки, купил в ларечке сигареты и пошел головой вперед, словно взламывал лбом невидимые стены. Через несколько домов парень свернул под арку, в центр квартала, где особняком стояло невысокое здание.
Леденцов прибавил шагу и у опавших липок нагнал его:
– Друг, закурить не найдется?
Парень глянул сверху вниз на горевший чуб, на зеленый плащ, на болотные брюки, на лягушачий галстук, на ботинки цвета опревшего сена. Усмехнувшись, он протянул сигарету из распечатанной пачки и полез в карман за спичками. Леденцов сигарету взял, но от огня отказался:
– Спасибо, не курю.
– Как не куришь? – опешил парень, приостанавливаясь.
– Одна капля никотина убивает коня...
– Зачем же просил закурить?
– Вроде как бы с подходцем. А вообще-то мне нужно узнать, как пройти на улицу Ветеранов.
– Иди прямо... – начал объяснять парень и пошел сам громадным шагом, не сомневаясь, что рыжий отстанет, затерявшись меж липок.
– Да нет, не прямо, – перебил Леденцов, – лучше повернуть назад.
– Можно и назад. Выйдешь на проспект и садись на автобус, на 'полтинник'...
– Лучше на девятнадцатый троллейбус.
– Можно и на девятнадцатый. А зачем тогда спрашиваешь? – Теперь парень остановился, разглядывая Леденцова.
– Вижу, идет знакомый, а не признается.
– Кто знакомый?
– Да ты.
– Я твой знакомый?
– Забыл, что ли? – нежно улыбнулся Леденцов.
– Чего забыл?
– Мы ж с тобой ходили в один детский садик...
– Какой детский садик?
– Назывался 'Красная шапочка', а напротив было ПТУ 'Серый волк'.
– Ты забулдон, что ли? – спросил парень и звонко плюнул на асфальт, как выплюнул монету.
Леденцов вежливо высморкался:
– Не забулдон, но, если угостишь, рюмку-вторую приму.
– Катись-ка своим путем, псих неучтенный...
Парень рубанул ладонью воздух, как отогнал надоедливую осу, и зашагал к дому.
– Почему псих? – обиделся Леденцов, приноравливаясь к его длинноходному шагу. – Это еще надо посмотреть, кто из нас псих...
– Может, посмотришь? – Парень резко обернулся, и Леденцов чуть не поджег его грудь своим огненным чубом.
– Посмотрю. Скажи: чем отличается отец брата от брата отца? Отвечать быстро!
– Послушай ты, выкидыш! Если я тебя опять увижу за своим плечом, то из зеленого ты станешь синим. Понял?
– Но мне больше идет зеленое...
Сильный толчок в грудь отбросил Леденцова к дереву, и он упал бы, не схватись за темный мерзнувший ствол липы. Устояв, он тут же догнал своего нового знакомого и, опять приноровившись к чужому шагу, восхищенно заметил:
– Ты ходишь, как ублюдок... То есть, я хотел сказать, как верблюд.
Парень остановился и тяжело повел пробойной головой, выглядывая людей. Они были, они, как всегда, торопились.
– Пойдем-ка туда. – Нацеленным подбородком он указал на детскую площадку.
Леденцов радостно кивнул.
Завесистые неосыпанные кусты скрывали грибок, скамеечки, каких-то козликов-осликов. Холодный
