с поля и узнаю, что жена изменяет. Налить?
И налил еще крепче и еще горячей.
– Э, меня, пожалуй, поразило не это, а ее выбор. Я видел того типа, говорил с ним... Маленький, лысый. Не лицо, а череп, обросший жиром. Старше лет на пятнадцать. Фат и дешевый балагур.
Рэм Федорович прикрыл глаза, возвращаясь к невозвратимому.
– Я подозревал секс. Но все оказалось проще и смешнее. Она приходила из моей бивуачной квартиры в его – и попадала в красивую жизнь. Музыка, цветы, изящный стол, целование ручек, комплименты и всяческие обхождения, взятые из заграничных фильмов... Вот и все.
– Она тебя не любила.
– В том-то и парадокс, что любила. Но ей очень хотелось красивой жизни.
Рябинин выпил второй стакан чая, и тоже почти залпом. Как сутки не пил. Желудок отозвался прокалывающей болью – обжег.
И промелькнуло, исчезая...
...Если любить женщину, то лишь обиженную. Если дружить с мужчиной, то лишь с неудачником...
– Ну, а почему остался холостяком?
В другой бы раз этот разговор геолог превратил в остроумную полемику, в веселую интермедию. Но сейчас он Рябинина видел.
– Э, есть любовь, которую ждут. Так сказать, жданная. 'Пора пришла, она влюбилась'. Эта любовь приходит со своим возрастом, как поспевают в свое время огурцы в парнике. Так вот это не любовь – это томление тела, это секс, который имеет к любви такое же отношение, как летающая тарелка к тарелке суповой. Ради этого жениться...
Рэм Федорович пожал острыми плечами и выпятил колышек бородки.
– Больше никакой любви нет? – тихо спросил Рябинин.
– Есть вторая любовь – нежданная, которая как гром с ясного неба. Как болезнь, как кирпич по голове. Она не смотрит ни на возраст, ни на время года, ни на какой здравый смысл. Вот это и есть любовь настоящая. Но она меня обошла, посему и холост.
– Значит, есть любовь жданная и любовь нежданная?
Рэм Федорович кивнул и понес к губам третью чашку. И вздрогнул, плеснув кофе на колени...
Рябинин хохотал. Он смеялся громко, долго, откинувшись на спинку кресла и придерживая очки. Лицо покраснело – казалось, смех не давал ему дышать.
– Сергей!
– А? – Рябинин смолк мгновенно, словно и не смеялся, а был в гипнотическом сне.
– Дать тебе водки?
– Ты, ты романтик, а не я. Нежданная любовь...
Он встал и пошел к двери. Гостинщикова как подкинуло – он выскочил в переднюю и заступил Рябинину дорогу.
– Я обещал не задавать тебе вопросов, но бросать тебя на произвол судьбы я не обещал.
– Запомни, Рэм Федорович: никакой любви нет – ни жданной, ни нежданной.
– Запомню, но ты у меня ночуешь.
– Я ж к тебе по делу, – вспомнил Рябинин.
Он вернулся в комнату, сел в свое кресло и глянул в пустую чашку. Геолог мгновенно наполнил ее потемневшим чаем.
– Рэм Федорович, в вашем институте есть Храмин...
– Начальник отдела, без пяти минут доктор.
– Кто он?
– Много работает, старается, не пьет, женат, галантен...
– Кто он? – перебил Рябинин.
– Сундук в костюме.
Гостинщикову показалось, что Рябинин хочет еще что-то спросить или узнать.
– Мне к нему зайти?
– Зайди, – оживился Рябинин, – зайди и тихонько спроси: 'Скажите, который час?'
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Воскресенье. Я бродил за городом без дорог и направлений. Вышел на брошенную туристскую стоянку. Вкопанный столик, соль в туеске, на пне лесовик из шишек...
Мне теперь нравятся брошенные стоянки, голые пляжи, бытые дороги, пустые дома, обезлюдевшие улицы, заколоченные дачи, опустевшие перроны...
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. После школы я пошла в медицинский институт. Разумеется, при помощи отца. Он взял племянника декана в свою контору. Разумеется, при помощи матери. Она презентовала жене декана одну из своих севрских ваз.
Молодость, дерзания, труд, стройки... А я вам скажу, что теперь в городе растет особое поколение – под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров... Какое поколение?
Пошел мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок... Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошел он в институт – родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили – в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети – будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат... И так этот сынок живет до пенсии...
Ну, мне еще до пенсии далеко.
Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.
Она не понимала... К страшному открытию, что ее не любит муж, вдруг прибавилось другое, еще более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно... Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, – иссушающее чувство злости... Нет, еще хуже – чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?
Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.
Сергей мучился – она видела. Что она видела... Его ошарашенные очки да втянутые щеки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда – вел ли допрос он, шел ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя...
Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми – ее опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо-таки наливается силой, а у нее из рук все падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое...
Лида взяла сумку, закрыла комнату и вышла из института.
Давно растворился в белых ночах июнь. Давно отлетел тополиный пух. Давно подступил синий июль со своим запахом. У каждого месяца свой запах. У июля... Волокнистый запах гвоздики, спирта и чего-то еще... Бензина? Ну да, у него же свой автомобиль.
Она повернула голову. Храмин улыбнулся сверху, из-за ее плеча, наступая гвоздикой, спиртом и бензином. И широким галстуком с фиолетовыми бобиками или бобятами...
– Вы от меня убегаете? – спросил он, по-хозяйски беря ее под руку.
– Женщина и должна убегать.
– А мужчина?
– Должен ловить.
– Что-то я долго вас ловлю...
– Ничего, поймаете, – успокоила она.
– Сегодня? – с надеждой спросил Храмин, заглядывая ей лицо.
