– Вот повестка...
– Садитесь.
Она к нему. Но зачем? Неужели во всем пространстве, которое, говорят, бесконечно, нет уголка, где бы он мог побыть тихо и не дышать... Тогда какой смысл в его бесконечности? Да ведь он не в пространстве, он же в кубатуре.
– Гражданка Козлова, я вас пригласил...
Зачем он ее пригласил? По делу Калязиной. Все, все они живут в одном пространстве...
– Наверное, опять насчет шубы?
– Да-да, – обрадовался Рябинин.
– Ничего другого сказать не могу. Ошиблась я, свою собственную шубу не узнала. Вот и решила, что подменили.
Где-то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же ее допрашивал. Давно, когда еще не знал, для чего существует пространство.
– Добавить ничего не хотите? – бодрым и высоким голосом спросил Рябинин.
– К чему добавлять-то? Я вроде бы ничего не сказала...
У нее усталое и хорошее лицо. Он вспомнил – она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой-нибудь психологический приемчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова со своей шубой...
– Вы замужем? – спросил он.
– Да.
– Муж вас... любит?
– Надеюсь.
– А вы его?
– Думаю, что люблю.
– Берегите...
– Что беречь?
– Это... время.
Ее лицо вроде бы отдалилось. При чем тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это все кубатура, кубатура...
– У вас неприятность? – тихо спросила Козлова.
– Да.
– Ничего, пройдет.
– Мне изменяет жена, – сказал он не своим, из пространства, голосом.
– Ничего, пройдет.
– Это не может пройти.
– Все проходит, и это пройдет.
Складка на лбу у нее разошлась. Все лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушенно? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать – ведь звуки все равно улетают в пространство.
– Забыться пробовали?
– Чем?
– Вином, как делают мужчины.
– Не пью.
– А с другой женщиной?
– Не могу.
– Работой.
– Вот работаю.
– Приятели?
– Бесполезно.
– Тогда поплачьте. Умеете?
– Умел.
– Поплачьте-поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее.
Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.
И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства...
...Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать...
– Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась – он простил. Теперь живем душа в душу.
– Придумали?
– Ну уж и придумала...
Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить... Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.
– А вам не показалось? – спросила Козлова.
– Это же... не шуба.
Она махнула рукой и заторопилась словами:
– Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу...
Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.
– Эту женщину опознаете?
– Еще бы.
– Напишите, пожалуйста, ваши показания, – попросил он и протянул бланк протокола.
Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу... Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.
Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет – будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш... Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась... Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.
Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.
– Я не принимаю, – сказал Храмин, отрываясь от калек.
– А я не из вашего отдела.
Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.
– Хорошо, слушаю вас.
Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.
– Скажите, сколько времени? – хитровато спросил Гостинщиков.
– У вас нет часов? – удивился Храмин.
– Отдал в починку.
