– Он у вас бойцовский.
– Разве – усмехнулся Рябинин.
У него бойцовский характер... Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?
– Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?
– Я думал.
Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне... Но он думал.
– Я еще думаю...
Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок...
Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:
– Доброе утро.
– Здравствуйте, – буркнул он, отпирая кабинет.
Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.
– Сергей Георгиевич, я выздоровела.
– И вроде бы давно.
– Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.
– Зачем пришли?
– Я же вам нужна, – изумилась Калязина.
Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял – она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.
– Как работа? – спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.
– Инфекции, бактерии, анализы... Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.
– Ну...
– Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?
– Вы сами виноваты.
– Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?
– Да, такая, – покладисто согласился Рябинин.
– Как? – тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.
– Преступник всегда дурак.
– А следователь всегда умный?
– Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.
– Это вам в институте внушили?
– Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.
– Какой вы еще наивный, – улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.
Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный – с ним только леденцы сосать.
– Приходите завтра к десяти часам.
Петельников поможет – развезет повестки сегодня же вечером.
– Хорошо, Сергей Георгиевич.
Она жевала конфетку что-то слишком долго... Это не конфетка – она жует резинку. Жует монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием... И как верблюдица.
Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных... Пока она жует.
– Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом...
– О, слушаю.
– В чем, по-вашему, заключается смысл жизни?
– Что-о?
– Ах да.
И промелькнуло, исчезая...
...От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать...
Она перестала жевать свою резинку – смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.
– Опять видите какой-нибудь пожар? – усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был еще не разгадан ни им, ни Петельниковым.
– Я смотрю на цистерну.
На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.
– Ну и какой видите процент жирности? – опять усмехнулся он, уже повеселей.
– Хотите, я его сквашу?
– Взглядом?
– Разумеется.
– Хочу, – окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чертом.
Калязина как-то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели... Тоже побелели?
– Хватит изображать – чуть не крикнул он.
– Молоко скисло, – вздохнула она, выходя из своего белого состояния.
– Ага, теперь из крана льется кефир.
– Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы...
– Жду вас завтра в десять. До свидания.
Она ушла, обидевшись.
Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги – и все при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у нее делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе...
В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересек проспект и подошел к ней.
Молоко еще было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:
– Налить?
– Пожалуйста...
Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень...
– Вкусно, – выдохнул он.
– Из совхоза 'Бугры'.
– А что так долго торгуете?
– Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят... Нормальное молоко. Так возьми и скисни в
