в район помощником прокурора; потом его, как молодого, двинули в аппарат городской; потом, как молодого, поставили прокурором района. Не удивлюсь, если Прокопов станет заместителем прокурора города – как молодой.
Боже, но чему он может меня научить? Закону? Я знаю его не хуже прокурора. Следствию? Я знаю его лучше прокурора. Выходит, что он может мною лишь командовать, а не руководить; выходит, что ему остается ловить меня на случайных промашках. Это ли основа для деловых отношений?
– Сергей Георгиевич, на вас поступила и вторая жалоба.
– Третья, – поправил я ради верного счета.
– Почему третья?
– Вместе с Овечкиной.
– Да. Третья от Чариты Захаровны Лалаян. Странная жалоба…
Видимо, странность была столь неудобной, что прокурор замешкался. Нужно было помочь:
– Мишанин жаловался, что я ироничен. А Лалаян, наверное, жалуется, что я несимпатичен?
– Лалаян утверждает, что вы подстрекали се убить отца.
И Прокопов жадно глянул на меня. В его карих округлых глазах было столько добросовестного любопытства, что я стушевался, не выдержав подозрения. Вдобавок, в правом глазу светилось агатовое пятнышко – наверное, бельмецо, – которое нацелилось прямо в мою переносицу, как поймало в оптический прицел.
– Подстрекал, – признался я.
– Вы, разумеется, шутили?
– Нет.
– Тогда что?
– Лалаян хочет от отца избавиться, да не знает, как.
– И какой предложили способ?
– Путем утопления.
– Да, Лалаян так и пишет.
– Чарита Захаровна врать не станет, – вздохнул я.
– А если бы Лалаян последовала вашему совету?
– Я бы стал соучастником убийства, вы бы меня арестовали.
– Неуместно шутите, – бросил он, но, видимо, поугрюмевшее мое лицо заставило его добавить: – Забываете, что смех убивает и разит.
– Что-то не видно сраженных.
Прокурор отпустил меня взглядом, сел за стол и рассеянно переложил бумажки. В образовавшейся паузе была какая-то неуклюжесть: видимо, он не решался сказать то, что хотел, а я не решался уйти туда, откуда пришел.
– Сергей Георгиевич, – спросил он вдруг голосом, лишенным прокурорского цемента, – вам не нравится мой возраст?
– У вас прекрасный возраст, но не для прокурорской должности.
– А какой нужен для этой должности? Ваш?
– Ага, – подтвердил я. – Примерно с сорока до семидесяти.
– Почему же? – усмехнулся Прокопов, услышав цифру семьдесят.
– Юрий Александрович, прокурор – это ведь не грамотная машинка для применения статей закона. Прокурору, судье, любому руководителю необходимы жизненный опыт, ум, знание психологии, проникновение в человека, интуиция…
– Да в городе сорок процентов судей имеют возраст до тридцати лет!
– Поэтому справедливости и не жди.
– Вы хотите сказать, что молодой в отличие от пожилого станет нарушать закон?
– Нет. Но соблюдение законов и справедливость – это еще не одно и то же.
– Сергей Георгиевич, – с бесшабашной свободой спросил вдруг прокурор, – вас никто старомодным не называл?
– Называл: жулик Смиритский.
6
Казалось, еще вчера день и ночь дрожал июнь. А сейчас за форточкой на одной ноте держится звук, берущий за душу – ветер угрожающе выл в прутьях деревьев, в проводах и в любом тонком и одиноком предмете. Чего он грозится, когда синее небо без облачка? Я перешел к другому окну, из которого открывался кусок городского горизонта – там вставал на дыбы синий дракон, завихряясь множеством своих голов. Неужели выпадет снег?
Тот же двор, те же деревья с недосброшенными жестяными от холода листьями, та же зеленая потвердевшая трава… Ничего не изменилось, но стало лишь холодно. Неужели перемена температуры тоже двигает время?
– Сережа, чай готов.
На кухне до сладкого головокружения пахло мелиссой, чабером и медом. Лето вернулось. Выходит, не только температура меняет ход времени, но и запах.
– Почему такой пасмурный? – спросила Лида, словно я часто бываю веселым.
– Наверное, устал.
– Сережа, тебе пора отдохнуть, иначе это плохо кончится.
– Помру, что ли? – бодро спросил я, потому что сделал первый глоток солнценосного чая.
– Представь себе! Упадешь на допросе или на месте происшествия рядом с твоими трупами.
– Лида, я буду жить вечно.
– Неужели?
– У работы нет конца, поэтому кажется, что бесконечна и жизнь. Работа протягивает время за горизонт.
– Сережа, тебе нужно куда-нибудь съездить.
– Зачем?
– Развеяться. Не думать о преступниках и о том, что время протягивается за горизонт.
Я стараюсь никуда не ездить, потому что…
Желтое теплое дерево полок и шкафчиков. Торшер с золотистым абажуром, отчего дерево сделалось еще теплее. Желтый хохлатый петух с красным гребешком сидит на чайнике с травами. Дух мелиссы, который перебивает запах других трав. Лидины светлые волосы, неподвластные времени, распущенно шуршат по плечам…
Я стараюсь никуда не ездить, потому что люблю свой дом. Как же его покинуть, когда виден конец жизни? Еще успею, еще покину.
– Сережа! – вскрикнула Лида так, будто увидела мышь, самого страшного для нее зверя.
Но смотрела она не в угол или под стол – да и нет у нас никаких мышей, – а почему-то на мою чашку, где уж наверняка мышь не сидела. Все-таки я заглянул – недопитый чай золотым расплавом дрожал на дне.
– Что?
– Где же твоя бородавочка?
Я поставил чашку рывком, точно обжегся, и распрямил указательный палец. От нароста осталось лишь пятнышко, почти незаметное – легкое потемнение кожи. Я погладил его, точно сомневаясь, но палец стал гладким и каким-то стройным, как и положено указательному.
– Сережа, ты ходил к хирургу?
– Я ходил к колдуну.
Пришлось рассказать. Про Вовика, про Чариту Захаровну, роковую тень на фотографиях, «чайную
