Ивановна.
А тремя неделями ранее, 6 июля, кузену маленькой Кати — Саше Пушкину — исполнилось 8 лет.
Из Петербурга в Михайловское заехала супружеская чета Фризенгоф с маленьким сыном, чтобы несколько недель погостить у сестер Гончаровых по пути в Вену, куда из России был отозван прослуживший 2 года чиновником австрийского посольства Густав Фризенгоф. Вместе с ними приехала и тетушка Софья Ивановна де Местр, которая, вероятно, сопровождала до границы свою приемную дочь Наталью Ивановну Фризенгоф.
С приездом гостей жизнь в имении стала оживленнее. Долгие доверительные разговоры, рассказы о столичных новостях, друзьях, знакомых… Из каких источников узнала Наталья Николаевна о гибели Лермонтова: брат ли Иван привез эту печальную весть, Фризенгофы ли, — неизвестно. В официальной печати первое сообщение о гибели Лермонтова появилось лишь в начале августа.
Князь П. А. Вяземский — А. Я. Булгакову в Москву из Царского Села. «…Мы все под грустным впечатлением известия о смерти бедного Лермонтова. Большая потеря для нашей словесности. Он уже многое исполнил, а еще более обещал. В нашу поэзию стреляют удачнее нежели в Лудвига Филиппа[129]. Второй раз что не дают промаха»{666} .
Размышления князя Вяземского о гибели Лермонтова, ставшие вариацией его письма, получили свое продолжение в его дневниковых записях:
«…Дошло до меня известие о смерти Лермонтова. Какая противоположность в этих участях… Карамзин и Жуковский: в последнем отразилась жизнь первого, равно как в Лермонтове отразился Пушкин. Это может дать повод ко многим размышлениям. Я говорю, что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Лудвига Филиппа: во второй раз, что не дают промаха…»{667}.
В августе 1841 года А. И. Тургенев, живший в Париже, писал тому же А. Я. Булгакову: «Я оплакиваю и талант и преступление».
Талант — величина постоянная.
Жизнь — преходяща и временна.
Отнять жизнь у человека — преступление.
Отнять жизнь у таланта — национальная трагедия.
На Россию снова обрушилась трагедия. Трагедия, в основе которой лежало преступление. Ибо нити убийства (не гибели!) тянулись к царскому двору. Лермонтов был обречен на гибель. Он предчувствовал свою смерть.
Даже воспел ее.
Князь Вяземский был близок ко двору и хорошо это знал.
Обычно осторожный в своих высказываниях, в этот раз он позволил себе намекнуть на политический смысл трагической смерти и Пушкина, и Лермонтова.
Граф В. А. Соллогуб много позже писал: «Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была не меньшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя. В нем высказывались с каждым днем новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем следует оплакивать не столько того, которого мы знаем, сколько того, которого мы могли бы знать»{668}.
«Министерство военное.
Департамент инспекторский
Часть Обер-Аудитора
№ 5455.
Государь Император… Высочайше повелеть соизволил: Майора Мартынова Л. Гв. конного полка Корнета Глебова и служащего в 11-м отделении собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Титулярного Советника Князя Васильчикова, предать военному суду не арестованными, с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию установленным порядком…
Военный Министр Князь Чернышев»{669}.
В «Одесском вестнике» № 63 была опубликована статья А. С. Андреевского, присланная из Пятигорска, в которой говорилось о гибели Лермонтова: «15 июля, около 5-и часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом: в это самое время, между горами Машуком и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта… Кто не читал его сочинений, проникнутых тем глубоким лирическим чувством, которое находит отголосок в душе каждого?..»{670}.
Из дневника императрицы Александры Федоровны:
«Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней, стихотворения Лермонтова…»
Князь П. А. Вяземский — Наталье Николаевне.
«…А у вас все гости да гости! Смерть мне хочется побывать у вас…»
Императрица — Софи Бобринской.
«Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой»{671}.
«…Я еще не теряю надежды явиться к моей помещице», — признавался Вяземский в другой раз, атакуя Наталью Николаевну письмами, в которых недвусмысленно просматривалась не только простая учтивость светского человека, но и нечто большее…
Семейство Фризенгоф гостило в Михайловском почти весь август. Большую часть своего досуга Наталья Ивановна Фризенгоф, или по-домашнему — «Ната», отдавала рисованию, будучи от природы неплохой художницей.
Беглые, но точные карандашные зарисовки были занесены в альбом Натальи Николаевны, который подарил ей князь Вяземский. На этих рисунках изображены обитатели Михайловского и Тригорского. Благодаря привычке Натальи Ивановны под каждым рисунком проставлять дату, легко восстанавливается хронология выполнения этих бесценных портретов, среди которых есть и несколько изображений Натальи Николаевны.
Портретная галерея ширилась и росла день ото дня, оставляя зримые образы гостивших в то лето в
