Никулино, когда Опека только в январе 1841 г. приобрела для семьи Пушкина его родовое Михайловское и вдове Поэта едва удавалось сводить концы с концами, действительно, по меньшей мере, «выглядит грустной шуткой».
13 сентября 1841 года Окружной суд г. Пятигорска, не удовлетворенный показаниями Мартынова на следствии, направил ему новые и весьма детальные вопросные пункты, ответы на которые остались лишь в черновиках:
«Вопросные пункты.
От Пятигорского Окружного Суда отставному Майору Николаю Мартынову, по делу о произведенной им дуэли с поручиком Лермонтовым по которой Лермонтов убит.
Данные 13-го сентября 1841 года.
Вопросы
1. Как вас звать и прозывают, чей сын, где родились и сколько имеете от роду лет.
Ответ: Имя мое Николай Соломонов сын Мартынов, родился в Нижнем Новгороде; — имею от роду двадцать пять лет.
2. Какого Вероисповедания, из какого звания происходите, холосты или женаты на ком.
Ответ: Вероисповедания Греко-Российского, происхожу от дворянской фамилии, — женат никогда не был.
4. С какого года поступили на службу, какие имели отличия и Высочайшие за то награды и с какого времени в отставке.
Ответ: Поступил на действительную службу в 1832 году, из знаков отличия имею орден Св. Анны третьей степени с бантом; — в отставке нахожусь с Марта месяца нынешнего года.
(Следует заметить, что согласно формулярному списку Мартынов „в службу вступил в Кавалергардский Его Величества полк 17-го Октября 1832 года, произведен в Корнеты 6-го Декабря 1835-го года; уволен в отставку Майором 23 года Февраля 1841-го“. — Авт.)
7. С которого времени вы имели с Лермонтовым знакомство и в каком отношении дружеском или политичном и какой был дан вами повод Лермонтову делать вам колкости и остроты (как без того не могло бы это от него произойти), в чем заключались наносимые вам Лермонтовым таковые обиды, не относились ли его слова более к дружеской шутке или же к оскорблению чести вашей и какие были принимаемы с вашей стороны меры к отклонению неприятностей до прежде сего происшествия и при ком.
Ответ: Я был знаком с Лермонтовым, с самого вступления моего в Юнкерскую Школу. — Отношения наши были довольно короткие. — Поводом же к его остротам на мой щет, вероятно было не что иное как желание поострить; — по крайней мере я других не знаю. — Но как в подобном расположении духа, человек легко увлекается и незаметно переходит от неуместной шутки, к язвительной насмешке и так далее, — то я был принужден несколько раз останавливать его и напоминать что есть всему мера. — Хотя подобные шутки нельзя назвать дружескими, потому что они всегда обидны — но я подтверждаю еще раз то, что выражено мною в ответе на 6-й пункт следственного дела; — а именно: что честь моя была затронута не насмешками его, но решительным отказом прекратить их и советом прибегнуть к увещаниям другого рода; — что, вступая с ним в объяснение, я и в виду не имел вызывать его на дуэль, но что после подобной выходки с его стороны, — по понятиям с которыми мы как будто сроднились мне уже не оставалось другого средства окончить с честью это дело.
11. По причинении вами выстрелом Лермонтову раны оставался ли он на месте при отъезде вашем в город жив, говорил ли при прощании вам что либо или был в то же время лишен жизни и в чем прощание ваше с ним заключалось.
Ответ: От зделанного мною выстрела он упал, — и хотя признаки жизни еще были видны в нем, — но уже он не говорил. — Я поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая что помощь может еще подоспеть к нему во время.
В должности окружного судьи Папарин.
Заседатель Лаппа Данилевский.
В должности секретаря Ольшанский»{676}.
Из материалов дела явствует, что всем трем обвиняемым было предложено письменно ответить на весьма каверзные вопросы и стряпчий Ольшанский с особым пристрастием расспрашивал Мартынова.
Позднее (в 1869 г.) Мартынов в письме М. И. Семевскому, историку и публицисту, оправдывался, что, мол, «злой рок судил быть ему орудием воли провидения» и посему говорить о Лермонтове он не вправе, а «принять же всю нравственную ответственность этого несчастного события на себя одного не в силах».
Современник Мартынова Иван Петрович Забелла писал: «Гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она преемственно сообщалась от поколения к поколению… В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным»{677}.
Ежегодно, в день дуэли, Мартынов отправлялся в один из подмосковных монастырей замаливать свой смертный грех, уединялся там и служил панихиду «по убиенному рабу божьему Михаилу».
Мартынов прожил 60 лет и в последние годы жизни писал воспоминания, в которых пытался оправдаться, не упоминая об истинных причинах дуэли.
23 сентября 1841 года Опять я на большой дороге, Стихии вольной — гражданин, Опять в кочующей берлоге Я думу думаю один. … … … … … … … … Мир внешний, мир разнообразный Не существует для меня: Его явлений зритель праздный, Не различаю тьмы от дня. … … … … … … … … Мне все одно: обратным оком В себя я тайно погружен, И в этом мире одиноком Я заперся со всех сторон. … … … … … … … … Мне любо это затонете, Я жизнью странной в нем живу: Действительность в нем — сновиденье, А сны я вижу наяву! Эти строки, написанные князем П. А. Вяземским по пути в Михайловское, взяты из стихотворения «Еще дорожная дума». Они сопровождались его примечанием в записной книжке: «23-го сентября 1841 г. В карете. Переписал в сельце Михайловское — в доме Пушкина»{678} .
Два дня спустя, подъезжая к месту назначения, — новое стихотворение — «Русские проселки»:
