Месть еврея

те его непонятным? В таком случае я обязан дать объяс­нение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.

Каждый человек чувствует незаслуженное оскорбле­ние. И вот, в тот роковой час, когда оскорбив меня, вы отказались от моего вызова, повинуясь сословному предрассудку и дав мне почувствовать, что еврею и чести защищать не приходится, за неимением таковой, я поклялся отомстить. Я молчал до тех пор. А между тем вы отняли у меня все: мое счастье и любимую жен­щину, которую вы покупали так же, как и я, платя дол­ги графов Маркош. Но для того, чтобы привлечь на свою сторону дочь и сестру двух мотов, вы могли кро­ме золота, бросить на весы еще и княжеский титул. И вот сословному предрассудку и брошенному мне в лицо презрению я хотел ответить действительностью, которая растерзала бы ваше сердце и оскорбила бы вашу гордость. Я украл вашего ребенка, чтобы сде­лать из него настоящего ростовщика, скрягу, алчного и бессовестного, а затем отдать вам его и сказать: «Все, что вы так презираете в еврее, по рождению, видите вы внедренным и развитым в вашем сыне, урожденном князе, которого родовитая кровь не спасла от послед­ствий воспитания и обстоятельств». После этого я хо­тел, но...— он принужденно рассмеялся: — Что значат намерения человека перед велением судьбы? Мало-по­малу мщение растаяло в моей груди, оставив мне лишь угрызения совести. Разбитый судьбой, я смирился и го­тов заплатить мой долг людскому правосудию. Но выяс­нив эти обстоятельства, я, в свою очередь, спрашиваю вас, что значит смерть и кровавая рана? Что сделали вы с моим ребенком? Вашего — я любил и берег, вы можете взять его обратно прекрасным и цветущим. Ме­ня вы можете обвинить или карать, но посягать на эту юную жизнь вы не имели никакого права.

Быть может его вы удостоили «удовлетворением», в котором отказали отцу? Но для маленького еврея слишком большая честь пасть от княжеской руки, уби­вающей лишь себе равных!..

Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах бан­кира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:

—   Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, г-н Мейер, воз­держитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сы­на. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщ­нице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в ко­торых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у это­го смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ре­бенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда лю­били и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня ду­мать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального раз­вода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту лю­бовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделай­те из князя Орохая, под именем барона Вельдена, че­ловека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.

—   Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой,— сказал растроганный отец фон- Роте.— Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько стра­даний вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений про­тяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.

Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на за­стывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжа­тым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его от­цовским благословением, и увидел вновь только мертвым.

Через несколько минут банкир выпрямился и подо­шел к Раулю.

—   Князь, я принимаю ваше великодушие и благо­дарю вас,— сказал он с чувством.— И вы, граф, про­стите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.

Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта про­тянула Вельдену обе руки.

—  Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад,— заключил Гуго.— Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.

—   Пойдемте, сын мой, я проведу вас,— поспешно сказал отец фон-Роте.

И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестнвд, через кабинет князя, как нам известно, в пер­вом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.

—   Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу,— сказал банкир, прощаясь.

Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к тер­расе и вздрогнул. При лунном свете он заметил жен­щину, стоявшую, опершись на перила и опустив го­лову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.

— Валерия! — почти невольно вскрикнул он.

Молодая женщина вздрогнула, подняла голову и, увидев своего бывшего жениха, глухо воскликнула:

—   Вы здесь? Какая неосторожность! Что если Рауль увидит вас?

—   Успокойтесь, я сейчас был у князя, и мы расста­лись не во вражде. У тела несчастного ребенка мы по­дали друг другу руки. Муж вам все расскажет; но раз случай свел нас, Валерия...— Он приблизился и, тре­вожно взглянув ей в глаза, проговорил:

—   Скажите, можете ли вы простить мне все зло, ко­торое я вам причинил в порыве слепой ненависти; не отвернетесь ли вы от меня с презрением и ужасом?

Валерия подняла свои чудные голубые глаза на бледное измученное лицо Гуго, и чувство сострадания сжало ее сердце.

—   Да простит вас Бог, как и я вас прощаю,— сказа­ла она, протягивая ему руку.— Если Рауль мог быть столь великодушен, чтобы простить вас и помириться с вами, что же могу сказать я, виновница всего, так как моя слабость и измена толкнули вас на зло. Каж­дый день я буду молить Бога послать вам, наконец, мир и счастье и избавить меня от упрека совести, что я сделала вас на всю жизнь несчастным и одиноким.

—   Благодарю вас, Валерия,— прошептал он, при­жимая к губам ее руку.— Ах, если б я мог отдать жизнь за ваше счастье, я не поколебался бы ни минуты.

Он повернулся и торопливо пошел к калитке, не по­дозревая, что судьба готовила ему случай исполнить свое обещание...

Не менее взволнованная Валерия снова оперлась о перила и задумалась о нем. Ей казалось, что она все еще видит его бледное лицо, большие черные глаза и слышит его голос, звук которого заставлял дрожать все струны ее сердца. Несмотря на сознание, что она любит Рауля, одно имя банкира поднимало в ее серд­це невыразимую, мучительную тоску.

—   Боже милосердный,— шептала она,— когда мир водворится в душе моей? Когда же я буду наслаждать­ся чистой любовью без примеси подобных чувств.

Она закрыла глаза, прижав голову к стоявшей на балюстраде мраморной вазе, и так углубилась в свои мысли, что не слышала ни шагов князя, который спу­скался с лестницы, ни бряцания его шпор на плитах террасы, и только когда он обнял ее за талию, она, вздрогнув, подняла голову.

—   Это ты, Рауль? Как ты бледен, дорогой мой. Ус­покойся, молю тебя. Ты должен беречь себя для меня и ребенка. Ведь ты же не виноват в поразившей нас бе­де! Кто же может поставить тебе в упрек естественный гнев в такую минуту.