«да», ждущее своего часа. И, в конечном счете, он открывает Да везде, благо повсюду, смысл везде, и что весь мир, все идет к Великому Смыслу, под добром и злом, под белым и черным, полезным и вредным. Постепенно мир заполняется тысячью маленьких истин, которые зажигаются здесь, там, там, которые заполняют этот пробел, затыкают эту бесполезную пустоту, наводят мосты между вещами, ставят на место недостающий кусок головоломки, и все связывается в одном непрерывном послании — каждое мгновение вещи шепчут в наше ухо, и судьба говорит в пролетающем голубином перышке.
И еще раз нас поражает все то же явление. То, что мы открываем, это не вечные и возвышенные истины, не триумф геометрического разума, который заключил мир в уравнение, не семена догмы и не откровение на Синайской горе, а крошечные маленькие истины, истины живые, легкие, улыбки истины на пути и в проходящих банальностях — крошечная заразительная истина, которая, как пожар, зажигает все на своем пути и заставляет сиять даже камень: это истина земли, истина материи. И когда мы улавливаем одну–единственную из этих маленьких сказочных улыбок, мы более озарены, чем если бы все озарения мудрецов снизошли бы на нас, потому что мы коснулись истины с широко открытыми глазами и с собственным телом — возможно, потому что всевышняя Истина тоже здесь, в ничтожной соломинке, как и в тотальности эпох.
Но, вдобавок ко всем смыслам, освобожденным из их тайников, искатель прикасается к более великой мистерии, к нечто такому неуловимому и такому несомненному, что приводит его в волнение всякий раз, когда он думает, что заметил это — о! нечто, что очень хорошо спрятано, что не хочет, чтобы его схватили и запихнули в мысль или облекли в ментальный кодекс: это всевышний Шифр, который расшифровывает все и подобен настоящему ключу нового мира. За всеми своими неуверенными шагами, за всеми спотыканиями, за всеми ложными поворотами каждый день, за этим криком в ночи, искатель начинает ощущать нечто вроде Помощи — нечто, что отвечает… Требуется действительно долго идти во тьме, чтобы понять чудо этого отклика. Это отвечает, движется, слушает, знает, куда мы идем! Как если бы новый мир был бы весь здесь, уже сделанным, несметно прочерченным под нашими ногами и под каждым шагом каждого существа и каждое мгновение — и постепенно мы входим в эту географию. И это действительно знак нового мира: он здесь, не надо преодолевать никакой дистанции, не надо ждать в молитве, не надо кричать через пустое пространство, чтобы обольстить божество, сокрытое в облаках, не требуется ни интенсивная концентрация, ни долгие годы, ни долгие усилия и рьяные повторения, чтобы заманить глухую Силу — все уже здесь, мгновенный отклик, исполнение во плоти, живой знак, живая демонстрация. Достаточно простого зова. Достаточно маленького крика чистой истины. В действительности, не мы ищем: нас ищут; не мы зовем: нас зовут. И мы так долго бредем наощупь только из–за того, что хотим сделать все сами. Нечего делать! Надо только разобрать сделанное и позволить войти новому миру, позволить течь его неожиданным рекам и его путям под нашими ногами. Краткая секунда отхода, и это мир входит, он здесь, он улыбается. Все уже здесь! И обезьяна, которая делала так много усилий, чтобы завладеть этой маленькой возвышенной вибрацией, которая улавливала мысль лишь по случаю, не зная как и почему, в тот момент, когда ее обезьянья механика не работала так, как обычно, она тоже, возможно, входила в новую ментальную географию, которая ждала обезьяньей слабости и маленькой секунды отказа, чтобы вошла мистерия нового мира. Мы думаем, что все выходит из наших чудесных мозгов, но мы являемся орудием более великого я, переводчиками близящегося чуда, передатчиками растущей музыки. Только надо позволить течь этой музыке, надо, чтобы инструмент был ясным.
И можно постичь, что если бы мир настроил свой инструмент на эту другую музыку, он был радикально изменился.
Что это за большее я?
На самом деле, я всегда было большим; с тем же успехом можно спросить: «Что такое более большая луна?» Потому что сначала мы видим четверть луны, затем половину, и поэтому, исходя из нашего геоцентрического видения, мы говорим, что луна растет. Наши глаза видят вещи одну за другой, и для этих глаз вещи растут или появляются, если только по–детски не заявить, что они падают с неба или поедаются драконами — мы думаем, что вещи и существа «умирают», уносятся, как луна, драконом смерти, но они всегда здесь, только сокрыты от нашего видения, и ничто не умирает и не исчезает, как и не рождается или возникает подобно полной луне или новой луне. Есть нечто, что затмевает полное видение, и это все. И когда мы говорим, что это большее или меньшее я является плодом наших более или менее чудесных способностей, мы, возможно, столь же тщетны, как дикарь, который в первый раз посмотрел бы в телескоп и заявил, что эти неизвестные звезды и эти мерцающие огни на краю вселенной являются плодом наших инструментов. Мир не «достигает», и ничто не достигает: это мы постепенно достигает полного видения. И чем более полное это видение, тем ближе мир к совершенству, в котором он всегда был.
Но что затмевает наше видение? С тем же успехом можно спросить: «Что затмевает линейное видение сороконожки?» Или что затмевает лотос в его семени? Вселенная постепенно развертывается перед нашими глазами, но наши глаза в действительности являются всевышним Взглядом, скрывающимся от самого себя, чтобы видеть в вечности веков и миллионами глаз, и под миллионами цветов и обликов, уникальное совершенство, которое он видел в вечную белую секунду. Мир един, это одна целостность, даже ученые говорят нам это, и они пытаются вывести уравнение этого единства; и чтобы восстановить это единство, они делят и делят до бесконечности, или почти до бесконечности, они касаются бесконечно малого и еще меньшего, касаются необъятности и еще более обширной необъятности. Но это единство не является ни добавлением, ни сведением на микроскопический уровень, как вечность не является бесконечным числом лет, а безмерность не исчисляется километрами. Это единство здесь, полностью, в каждой точке пространства и в каждую долю времени, как и во всех собранных бесконечностях и в сложенных необъятностях. Каждая точка содержит все, каждая секунда есть вечность, которая взирает на саму себя. И мы, находящиеся в этой точке и в эту секунду, мы вечны и полны, и вся земля, все галактики проходят через нашу сущностную точку, и вечный лотос сияет в нашем сердце — только мы не знаем этого, мы постепенно узнаем это. И не достаточно знать это в своей голове или в своем сердце, надо знать это в своем теле. Тогда чудо будет действительно полным, и вечный лотос на вершинах духа навечно засияет в нашей материи и в каждую секунду времени.
Это совершенство, это единство субстанции и сознания и бытия, подобно золотой памяти мира, это смутный образ того, что каждое существо и каждая вещь хочет заполучить и обладать; это жало великой Жажды мира, движущая сила его безмерной Нужды быть и охватывать и расти; это как стойкая память, которая бросает существа и вещи, и даже галактики, в смертное объятие, которое хотело бы быть объятием любви, которое хотело бы все понять, все удержать и всем завладеть и поглотить в своей окружности. Всякая вещь ощупью стремится к этому: актиния со своими щупальцами, атом со своей гравитацией, и человек со своим интеллектом или со своим сердцем. Но наша жажда не может быть удовлетворена, пока она не завладеет всем, не поглотит все в своем существе и не останется больше ни одной частицы во вселенной, которая не стала бы нашей субстанцией, потому что, на самом деле, все всегда было нашей субстанцией и нашим бытием и нашим собственным ликом под миллионами улыбок или страданий, ищущих своих улыбок — но которые не могут по–настоящему улыбнуться, пока они не нашли того, чем были извечно. И нет другого страдания в мире, нет другого пробела, нет другой нехватки, и пока эта нужда не будет восполнена, мы будем идти и идти, и будут продолжать кружить атомы, чтобы делать все более чистые и более легкие материи, и актинии будут хватать без передышки, а люди — копить свои богатства, разбойничать или любить — но любима лишь одна вещь, и пока они не будут любить все, в действительности они не будут любить ничего и будут обладать лишь собственной тенью.
Но почему это я, это великое я, коим мы являемся, почему оно поделено, размножено, распылено по миллионам существ и вещей? К чему этот долгий путь возвращения к себе? Но на самом деле оно не поделено, оно никогда не было распылено по звездам, разделенным световыми годами, по зародышам сознания, разделенным покровами, пленками или броней
