при взятии Бара.
— Могли он отыскать ее в этой массе несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек. — сказал Володыевский.
— О, вы не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Бара. Не иначе как он спас ее от этой резни и куда-нибудь спрятал.
— Hо эта небольшое утешение! Я, на месте Скшетуского, желал бы лучше, чтобы она погибла, чем оставалась бы в его поганых руках.
— Да, и это не утешение, потому что если она и погибла, то все равно опозорена…
— Несчастная! — сказал Володыевский.
— Ох, горе, горе, — отозвался Лонгин.
Заглоба начал теребить свою бороду и усы и наконец сказал:
— Ах, чтобы они все подохли, этот собачий род, чтобы из их кишок басурмане наделали себе тетивы для луков! Бог сотворил всех людей, но их, верно, сотворил сам черт.
— Я не знаком с княжной, — печально сказал Володыевский, — но предпочел бы, чтобы беда стряслась лучше надо мной, чем над ней.
— Я видел ее всего один раз, но когда я вспомню о ней, то мне становится противной сама жизнь.
— Даже вам, — сказал Заглоба, — а каково же мне, когда я полюбил ее, как отец, и вытащил ее из такой трясины!
— А каково же Скшетускому? — проговорил Володыевский.
Так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание.
Первым очнулся Заглоба.
— Разве нет средств помочь горю? — спросил он.
— Если нечем помочь, то наш долг хоть отомстить, — ответив Володыевский.
— Если бы Бог послал скорей битву, — вздохнул Лонгин. — Говорят, что татары уже переправились через Днепр и стоят кошем в поле.
— Не можем же мы так оставаться, ничего не сделав для ее спасения, — сказал Заглоба. — Хотя мои старые кости довольно уж бродили по белу свету и хотя лежать в теплом углу, на покое, гораздо лучше и приятнее, но для нее я пойду хоть в Стамбул, и готов надеть мужицкую сермягу и взять в руки теорбан, на который я теперь не могу смотреть без отвращения.
— Вы мастер придумывать разные фортели — придумайте и теперь что-нибудь, — сказал Подбипента.
— В моей голове уж много перебывало их; если бы только половина их промелькнула у князя Доминика, то он давно бы повесил Хмельницкого за ноги на виселице. Я уж говорил Скшетускому об этом, но теперь с ним нельзя ни до чего договориться. Горе грызет его хуже болезни, — вы смотрите, как бы он не помешался. Часто случается, что от большого горя мутится разум, начинает бродить и киснуть, как вино.
— Да, это бывает, бывает, — подтвердил и Лонгин.
— Что же вы придумали? — с нетерпением спросил Володыевский.
— Что я придумал? Прежде всего мы должны узнать, жива ли бедняжка, — да сохранят ее ангелы небесные от всякого зла! А узнать это мы может двумя способами: или выбрать между княжескими казаками надежных и верных людей, которые бы сделали вид, что они бежали от нас. Они завязали бы дружбу с казаками Богуна и разузнали бы что-нибудь от них…
— У меня есть драгуны-хохлы, — перебил Володыевский, — я найду таких охотников.
— Погодите… Или же надо поймать кого-нибудь из тех негодяев, которые брали Бар, может быть, они и знают что-нибудь. Они все так и смотрят Богуну в глаза: им нравится его смелость. О нем поют песни, — чтобы им разорвало глотку! — и один другому рассказывает, что он сделал и даже чего не делал. Если он похитил нашу бедняжку, то не скроет этого от них.
— Можно и людей послать, и поймать кого-нибудь, — заметил Подбипента.
— Вы попали в точку. Самое главное — узнать, жива ли она. Если вы, господа, действительно желаете помочь Скшетускому, то сдайтесь под мою команду, потому что я опытнее вас всех Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, где он ее спрятал, а раз мы узнаем это, то ручаюсь головой, что мы достанем ее. Опаснее всего это мне и Скшетускому, потому что Богун знает нас и если увидит, то так отделает, что потом нас не узнает и родная мать. А вас двоих он еще не видел.
— Меня видел, — сказал Подбипента, — ну да все равно.
— Может, Бог даст, он и попадется к нам в руки! воскликнул Володыевский.
— Что касается меня, то я не желаю видеть его, — продолжал Заглоба. — Пусть уж на него смотрит палач. Но за дело надо приниматься очень осторожно, а то можно испортить все. Не может быть, чтобы только он один знал, где княжна. Но предупреждаю вас, что безопаснее расспросить кого-нибудь другого, а не его.
— Может быть, наши люди узнают. Если только князь позволит, то я выберу надежных молодцов и пошлю их хоть завтра.
— Князь-то позволит, но только сомневаюсь, чтобы они узнали хоть что-нибудь. Но знаете что, господа? Мне пришла в голову мысль: вместо того чтобы высылать людей, переоденемся сами по-мужицки и пойдем, не мешкая.
— О, нет! Это невозможно!
— Почему же?
— Вы, верно, не знаете военной службы. Когда собираются все полки — это святое дела Если бы даже умирали отец и мать, то ни один воин не пойдет просить позволения уехать; перед битвой это считается величайшим бесчестием, и ни один воин не допустит этого. После битвы — можно, но раньше — нет. Заметьте, что Скшетускому первому хотелось бы полететь на спасение княжны, но он даже не заикнулся об отъезде, несмотря на то, что он уже составил себе репутацию, да и князь любит его. Он знает свой долг. Это служба общественная, а то — частное дело. Не знаю, как в ином месте, думаю, однако, что везде так, но у нашего князя не бывало еще такого случая, чтобы офицер просил отпуска перед битвой. Если б даже у Скшетуского разрывалась на части душа, то и тогда бы он не пошел к князю с подобной просьбой.
— Да, он настоящий римлянин и ригорист — я знаю его! — сказал Заглоба. — Но если бы кто-нибудь шепнул князю, то он, может быть, от себя отпустил бы и его, и вас.
— Где же ему думать об этом? У него на плечах вся Польша. Неужели вы думаете, что он будет заниматься личными делами, когда совершается такое важное событие, касающееся тысяч людей. А если бы даже он и дал нам это позволение, то, как Бог свят, никто из нас не пошел бы, потому что прежде всего мы должны служить нашему несчастному отечеству, а лотом уже заниматься личными делами.
— Я знаю службу уже давно, а сказал это потому, что мне вдруг пришла в голову эта мысль. Да, правду говоря, теперь мы не много бы и разведали; вот когда они будут разбиты и будут спасать свои головы, то мы тогда смело можем втереться к ним и разузнать кое-что. Лишь бы только скорее подошло остальное войско, а то в этом Чолганском Камне можно умереть с тоски.
— Если бы командовал наш князь, то мы бы давно уже выступили, а князь Доминик, верно, уж очень часто отдыхает, если его нет до сих пор.
— Его ждут сюда дня через три.
— Дай Бог, как можно скорей! А коронный подчаший придет сегодня?
— Да
В эту минуту открылись двери и в комнату вошел Скшетуский.
Его лицо казалось окаменевшим от горя: таким холодом и спокойствием веяло от него. Странно было видеть это молодое лицо таким суровым и холодным, точно на нем никогда не появлялась улыбка, и если бы его скосила смерть, то лицо это немного бы изменилось. Борода его выросла до половины груди, а среди черных как воронье крыло волос пробивались серебряные нити. Его друзья и приятели могли только догадываться о его горе, потому что он не выказывал его. На вид он был совсем спокоен, а к службе относился усерднее обыкновенного; он, казалось, был весь поглощен предстоящей войной.
— Мы рассуждали тут о твоем, а вместе и нашем несчастье, — обратился к нему Заглоба — Бог
