оказалось, что Хмель не хотел, но Чарнота, их обозный, начал на него нападать и говорить, что он трус и хочет уж брататься с ляхами, тогда Хмель позволил и первого Чарноту послал на штурм. Что там делалось, братцы, и сказать вам не могу. Света Божьего не было видно из-за огня и дыма. Казаки сначала пошли храбро, засыпали рвы, лезли на стены, но мы так нагрели их, что они убежали и от стен, и от мин; тогда мы полетели за ними в четыре хоругви и перерезали их, как скотов.
— Жаль, что меня не было на этом пиру! — воскликнул Володыевский, потирая руки.
— И я бы там пригодился, — сказал уверенно Заглоба.
— Там больше всех отличились Скшетуский и Яков Роговский, — продолжал литвин, — оба знатные рыцари, но недружны между собой. В особенности Роговский косился на Скшетуского и, наверно, затеял бы с ним ссору, если б Вейгер, под страхом смертной казни, не запретил поединка. Мы не понимали сначала, отчего Роговский пристает к Скшетускому, а потом узнали, что он. родственник Лаща, которого из-за Скшетуского князь выгнал из полка. Отсюда и происходит злоба Роговского к князю и ко всем нам, а в особенности к поручику, оттуда и соперничество между ними, которое покрыло их великой славой, потому что они старались отличиться друг перед другом. Оба старались быть первыми и на стенах крепости, и в вылазках, но наконец надоело Хмелю штурмовать и он начал правильную осаду, пуская в ход и хитрость, с целью овладеть городом…
— Он всего более рассчитывает на свою хитрость! — сказал Заглоба.
— Сумасшедший он человек, да притом и глуп, — сказал Подбипента, — он думал, что Вейгер немец; он не слыхал о поморских воеводах этой фамилии и написал ему письмо, думая склонить к измене, как иностранца и наемника. А Вейгер ответил ему, что он неудачно вздумал искушать его. Письмо это староста хотел непременно отправить не с трубачом, а с кем-нибудь знатным, чтобы показать свое значение. Но как идти к казакам, этим диким зверям? Поэтому не нашлось охотника между дружиной. Другие боялись уронить свое достоинство; так я и вызвался свезти, — и слушайте, теперь-то и начинается самое интересное.
— Слушаем внимательно, — сказали оба друга.
— Я поехал и застал гетмана пьяным. Он принял меня ядовито, в особенности когда прочел письмо, и грозил булавой; а я, поручив свою душу Богу, думал так: если он тронет меня, так я ему кулаком голову разобью. Что ж мне было делать, братцы?
— Это было благородно с вашей стороны так думать.
— Но его сдерживали полковники и заслоняли меня собою, — продолжал Лонгин, — в особенности один молодой, который, обхватив его, оттаскивал, говоря при этом: 'Не пойдешь, батька, ты пьян!' Смотрю, кто меня так защищает, и удивляюсь его смелости с Хмельницким, — а это. был Богун.
— Богун? — крикнули Володыевский и Заглоба.
— Да. Я его узнал, так как виден в Разлогах, и он меня тоже. И сказал Хмельницкому: 'Это мой знакомый', а Хмельницкий, переменив мысли, ответил: 'Если он твой знакомый, сынку, то дай ему пятьдесят талеров — а я дам ответ'. И он дал ответ, а что касается талеров, чтобы подразнить зверя, я сказал, чтобы он их отдал своим гайдукам, а дружиннику не пристало получать подачки. Он отправил меня довольно вежливо, но едва я вышел, подходит ко мне Богун. 'Мы виделись в Разлогах', — говорит он. 'Да, — ответил я, — но я тогда не ожидал, что встречу тебя в этом обозе'. А он на это: 'Не собственная воля, а несчастье загнало меня сюда!' В разговоре я сказал, что это мы его победили под Ермолинцами. 'Я не знал, с кем имею дело, и был ранен в руку, а люди мои думали, что это сам Ерема их бьет'. И мы не знали, говорю, а то если бы Скшетуский знал, что это ты, один из вас не был бы уже в живых
— Это верно… А что ж он на это? — спросил Володыевский.
— Смутился и переменил разговор. Он рассказывал, как Кривонос послал его с письмами к Хмельницкому во Львов, чтобы он немного отдохнул, а Хмельницкий не хотел его отпустить обратно и дал ему другие поручения, как человеку представительному. Наконец он спросил: 'Где Скшетуский?' А когда я ему ответил, что в Замостье, он сказал: 'Так, может быть, встретимся там!' — и с этим мы расстались.
— Теперь догадываюсь: значит, после этого Хмель послал его в Варшаву, — сказал Заглоба.
— Да, но погодите еще. Я вернулся в крепость и отдал отчет о моем посольстве Вейгеру. Была уже поздняя ночь. На следующий день штурм был еще сильнее, чем первый. Я не успел повидаться с Скшетуским и только на третий день сказал ему, что виден Богуна и говорил с ним. При этом было много офицеров, между прочими и Роговский. Тот, услыхав это, язвительно сказал: 'Я знаю, что здесь дело идет о девушке; если вы такой рыцаре, каким вас прославляют, так вызовите Богуна на поединок и будьте уверены, что этот забияка не откажется. Будем иметь, по крайней мере, прекрасное зрелище со стен. Впрочем, о вас Вишневецкие больше говорят, чем вы а действительности есть'. — 'Так вы советуете мне вызвать его на поединок? — сказал Скшетуский, смотря на Роговского так, что у того ноги подкосились. — Хорошо! Вы не верите нашим достоинствам, не знаю только, решитесь ли вы пойти к этой черни и вызвать Богуна от моего имени?' А Роговский ответил: 'Смелости у меня хватит, но я вам ни сват ни брат, а потому и не пойду'. И все начали смеяться над Роговским: 'О, ты струсил, а когда дело шло о чужой шкуре, ты был храбр!' Роговский, будучи человеком самолюбивым, решился идти. На другой день он пошел: вызвать Богуна, но уже не застал его. Мы сразу не поверили этому, а только теперь, после того что вы мне рассказали, вижу, что это правда. Хмель, должно быть, послал Богуна, и вы его там убили.
— Так это и было, — сказал Володыевский.
— Скажите же нам, где мы теперь найдем Скшетуского, ведь надо же его разыскать, чтобы с ним вместе ехать спасать княжну?
— Вы узнаете о нем под Замостьем, там все говорят про него. Он и Роговский разбили казацкого полковника Калину, перебрасывая его от одного к другому. Потом Скшетуский единолично разбил два раза татарские чамбулы, Бурлая и несколько шаек.
— Как же Хмель позволяет это?
— Хмель от них отрекается и говорит, что они грабят вопреки его приказу. Иначе никто не поверил бы в его верность и послушание королю…
— Однако же скверное пиво в этой 'Конской Воле', — заметил Заглоба.
— Проехав Люблин, вы уже поедете по опустошенному краю, — продолжал литвин, — потому что неприятельские подъезды зашли далеко и татары везде брали ясырь, а сколько они захватили около Грубешова и Замостья, одному Богу известно!
— Несколько тысяч отбитых пленных Скшетуский отослал в крепость. Он работает изо всех сил. не заботясь о собственном здоровье.
И Лонгин вздохнул, опустив голову, а потом продолжал:
— Я думаю, что Бог милосердный утешит Скшетуского и даст ему то, в чем он видит счастье свое, потому что велики заслуги этого рыцаря В эти времена испорченности и безнравственности каждый думает больше о себе, он же забыл себя. Он давно получил бы позволение от князя ехать искать княжну, а он, напротив, когда настали дни несчастья для дорогой отчизны, ни на минуту не оставил своей службы, продолжает трудиться, хотя в душе страдает.
— У него душа римлянина, — сказал Залюба
— Пример с него брать надо.
— В особенности вам, господин Подбипента, так как вы на войне не ищете пользы отчизны, а трех голов.
— Бог видит мою душу! — сказал Лонгин, поднимая глаза к небу.
— Бог наградил уже Скшетуского смертью Богуна, — сказал Заглоба, — и тем, что хоть на время в Польше установился мир, теперь он может подумать о розысках своей потери,
— Вы с ним поедете? — спросил литвин.
— А вы — нет?
— Я бы рад от всей души, да как поступить е письмами? Одно письмо я везу от валецкого старосты королю, другое князю, а третье к князю же от Скшетуского с просьбой о позволении…
— Мы ему уж везем позволение.
— Ну а как же с другими?
— Поезжай, если нельзя иначе. Впрочем, я вам скажу откровенно, что я рад бы иметь ваши кулаки в поисках княжны, но в другом отношении вы ни к чему, так как придется, по всей вероятности, переодеться в казацкие свитки, разыгрывать роль холопов, а ты всем лезешь в глаза своим ростом, и каждый спросит:
