киевский, и староста стобницкий, и Весель, и Арцишевский, и пан обозный литовский Осиньский — эти сидели перед большим алтарем, так что публика могла их видеть. Дела решали поспешно, лихорадочно, как всегда в таких случаях: ораторы становились на скамьи и заклинали не отдавать город в неприятельские руки без обороны. Даже если бы пришлось погибать, город удержит неприятеля, а республика в это время соберется с силами. Чего не достает для обороны? Стены есть, войско есть, недостает только организатора. При этих словах присутствующие волновались и начинали кричать. Всех охватывал энтузиазм. 'Погибнем! Погибнем с радостью! — слышалось из всех углов. — Загладим пилавецкий позор, заслоним своею грудью отчизну!' Обнаженные сабли сверкали при блеске тысяч свечей. Иные же призывали: 'Тише! По порядку!' — 'Обороняться или не обороняться?' — 'Обороняться! Обороняться!', — отвечало большинство, так что даже эхо, отражаясь от церковных сводов, повторяло: 'Обороняться!' — 'Кто будет вождем?' — 'Князь Еремия, он вождь! Он герой! Пусть защищает город, республику, пусть ему отдадут булаву! Да здравствует князь Еремия!'
Тут из тысячи уст вырвался крик, такой громкий, что стены задрожали и стекла зазвенели в рамах:
— Князь Еремия! Князь Еремия! Да здравствует и да побеждает!
Все глаза устремились на князя, а он встал, спокойный, с нахмуренными бровями. Все сразу замолкли. Воцарилась мертвая тишина.
— Господа! — сказал князь звучным, ясным голосом. — Когда кимвры и тевтоны напали на римскую республику, никто, кроме Мария, не хотел брать консульства. Но Марий имел право взять его при отсутствии вождей, назначенных сенатом… И я в эту черную годину, которую мы переживаем, не отказался бы от власти, и я хочу всю жизнь отдать отечеству, но булавы принять не могу, потому что нарушу этим решение сената, а самозваным вождем быть не хочу. Между нами находится тот, кому республика вручила булаву, то пан коронный подчаший…
Дальше князь говорит не мог. При первом намеке на пана подчашего поднялся страшный шум и бряцанье саблями; толпа всколыхнулась и вспыхнула, как порох от прикосновения искры. 'Прочь! На погибель! Pereat! [74] — раздался тысячеголосый крик. — Pereat! Pereat!'. Подчаший вскочил с места, бледный, с крупными каплями холодного пота на лбу, а тем временем крики становились все грозней, слышалось уже: 'Давайте его!'. И десятки разъяренных людей бросились к главному алтарю. Князь увидал это, встал и поднял правую руку. Толпа подумала, что он хочет говорить, и усмирилась сразу.
Но князь хотел только остановить готовящийся взрыв, не допустить пролития крови в храме. Но увидев, что опасный порыв угас, снова сел на свое место.
Через два кресла от него, подле киевского воеводы, сидел несчастный подчаший. Седая голова его опустилась, руки беспомощно повисли, а из груди вырывались глухие рыдания.
— Боже! За грехи мои с покорностью принимаю свой крест.
Старец мог возбудить жалость в самом безжалостном сердце, но толпа всегда безжалостна. Угрожающие крики опять было возобновились, как с места встал киевский воевода и сделал рукою знак, что хочет говорить.
То был товарищ князя Еремии по победам и триумфу. Его слушали охотно.
Он обратился к князю и начал заклинать его не отвергать булаву и не колебаться. Когда республика гибнет, пусть закон спит, пусть отечество защищает полководец, не назначенный правительством, а тот, кто может спасти его.
— Возьми же булаву ты, непобедимый вождь! Возьми, спаси… не город, но всю республику! Устами ее я, старец, умоляю тебя, а за мной все сословия общества, все мужи, женщины и дети… спаси нас, спаси!
В это время произошел случай, который растрогал всех присутствующих: женщина в глубоком трауре приблизилась к алтарю, бросила под ноги князю золотые украшения и драгоценные камни в оправе и с рыданием опустилась перед ним на колени.
— Мы приносим тебе наше достояние, мы отдаем свои жизни в твои руки, спаси нас, спаси! Мы погибнем!
Все сенаторы, рыцари, а за ними вся толпа, заплакали; все повторяли только одно:
— Спаси нас!
Князь закрыл глаза руками, а когда поднял голову, то было заметно, что и он плачет. Однако он все колебался. Что будет с достоинством республики, если он примет булаву?!
Наконец, встал и сам коронный подчаший.
— Я человек старый, несчастный и раздавленный стыдом и горем, — сказал он. — Я имею право сбросить тяжесть, превышающую мои силы, и возложить ее на более молодые плечи. В присутствии Распятья и всего рыцарства я вручаю булаву тебе… бери ее!
Он протянул булаву Вишневецкому. Наступила такая тишина, что слышно было, как трещат свечи. Но вот раздался торжественный голос Еремии:
— За грехи мои, принимаю.
Все присутствующие точно опьянели враз. Толпа сломала перегородки, теснилась у ног Вишневецкого, бросала ему деньги и драгоценности. Радостная весть с быстротою молнии разнеслась по всему городу. Солдаты чуть с ума не сошли от радости и кричали, что хотят идти на Хмельницкого, на татар, на султана. Горожане думали уже не о капитуляции, а об обороне до последней капли крови; армяне добровольно несли деньги в ратушу, евреи в синагоге читали благодарственные молитвы. С валов палили пушки, на улицах раздавались выстрелы из самопалов и пистолетов. Крики: 'Да здравствует!' продолжались всю ночь. Можно было подумать, что город празднует победу.
А между тем каждую минуту трехсоттысячная неприятельская армия — армия, которую не могли бы поставить под ружье ни немецкий цезарь, ни французский король, — армия кровожаднее полчищ Тамерлана, должна была осадить стены этого города.
Глава X
Неделю спустя, утром 6 октября, во Львове разнеслась весть настолько же неожиданная, насколько и пугающая, что князь Еремия, забрав большую часть войска, тайно покинул город и выехал неизвестно куда.
Перед архиепископским дворцом собралась огромная толпа. Никто не хотел верить в это. Солдаты твердили, что если князь и выехал, то только для того, чтобы во главе сильного отряда осмотреть окрестности. Возможно, ему показалось, что беглецы дают неточные сведения, что, мол, Хмельницкий и татары появятся с минуты на минуту, между тем как с 26 сентября прошло десять дней, а неприятеля нет как нет. Князь будто бы хотел собственными глазами увидеть, верно ли это, и немедленно возвратиться назад. В конце концов он оставил несколько полков, и к обороне все было готово.
Так было и на самом деле. Приказы были все выданы, места всем определены, пушки выставлены на вал. Вечером прибыл ротмистр Цихоцкий с пятьюдесятью драгунами. Его окружили массы любопытных, но он поспешил к генералу Арцишевскому; они пригласили Грозвайера и после совещания направились в ратушу. Там Грозвайер объявил пораженным советникам, что князь не вернется.
В первую минуту руки у всех опустились; кто-то даже крикнул: 'Изменник!', но в это время поднялся Арцишевский, старый военачальник, прославившийся на голландской службе, и обратился к рыцарям и советникам со следующей речью:
— Я слышал дерзкое, кощунственное слово и стыжусь за того, кто выкрикнул его. Князь выехал и не возвратится — это правда! Но имеете ли вы право требовать от вождя, на котором лежит спасение всей отчизны, защиты только одного вашего города? Что бы случилось, если б остаток сил всей республики был здесь окружен неприятелем? Ни запасов продовольствия, ни оружия, потребных для такого большого войска, здесь нет. Я утверждаю, — а вы можете верить моему опыту, — что чем большая армия была бы заперта здесь, тем меньше длилась бы оборона; голод победил бы нас быстрее неприятеля. Хмельницкий более озабочен намерениями князя, чем взятием вашего города. Когда он узнает, что князь собирает новые
