откуда? С Африки приплыло. Взойдет она, звезда пленительного счастья. Хуй взойдет вот такой!! Было плохо, а будет еще хуже. Вчера меня машина спецом обрызгала, ехал гад, потом взял поближе к тротуару — и газку! Позавчера перед дверью нагадили, завтра какая-нибудь сволочь другую сволочь в три ночи под окном будет колом гонять, в магазине, как сегодня, матом пошлют. Это что? Жизнь? Нет, братцы-кролики. Это не жизнь — это закономерность. Доверять надо жизненному опыту. У нас нового лучше не жди. Для цивилизованного мира главный праздник — Рождество: ожидание радостное, веселье, карнавалы. Что-то новое впереди, а значит, хорошее. У нас? Пасха: всё из мертвых воскресаем, воскреснуть не можем. Да куда ж там «воскресе», если назавтра все обожрались, перепились, и с похмелья подыхают, если случайно по пьянке не повесились. Там человек работает, чтобы жить нормально, как положено, у нас же, если крестьянин жил спокойно, без горестей, не в нужде, все были живы-здоровы и не помирали — так говорили, что о нем Бог забыл. Вот ведь как! Хоть сикось-накось, но по-своему, блин. Всё не как у людей. Ну всё! Весь мир живет по законам, а мы по пословицам и поговоркам. «А мы по-своему живём, едрить твою!» И рок-н-ролл у нас свой будет. А как же! Будет. Обязательно надо выделиться. И остальных ущемить. Ведь пролетарии всех стран, по-моему? Нет, в одном доме со всеми мы сидеть не хотим. Пойдем-ка за сараи, навозом подышим. Тебя в этот дом еще не пригласили, а ты уже ногами в жир. Козьи рожи репетируешь. С кем соперничать собрался? Сопля из носа висит, а кудахчет, что рок энд ролл расейский, которого, заметим, н
— Почекай, почекай, — засмеялся я. — Чего разошелся?
— Что почекай!? Достали вы уже меня. Ладно один, так и другой туда же. Савка и Гришка сделали дуду. Давайте будем землицу пахать, босыми ходить, отрастим бороды до пупа. Что хоть городите-то, бестолочи!? Никакого отношения ни блюз, ни рок к частушкам не имеют. Ясно!? Ни малейшего. Если уж на то, рок ваш, во-первых, сугубо музыка городская. Западная городская музыка. Цивилизованная музыка, пупсики! У нас же!?… Окуджава там, Галич, Аркаша Северный… Вот такое у нас, посадское. Посиделочки под водочку и песенки такие ж. Под ненастроенную гитару. Заунывно-тягомотные. Ни малейшего намека на риф. Сильная доля — и та слабая. Во-вторых, для энд ролла инструменты нужны. Аппаратура, электричество, наконец. То бишь электрофикация всей страны. В мозговой, прежде всего, области. А в конце-то концов, в-основных же, их музыка совсем по-иному скроена. Психофизически по-другому. Как у марсиан. Со своей, насквозь не нашей философией. А вы тут с сопелочкой уселись под керосиновой лампой клопов давить. Ешё и радуетесь — ай да мы, сукины дети! щас всех умоем!
— Всё течёт, дяденька, всё изменяется.
— Да ни хера не изменяется. Брось ты! Где меняться?! В какой на хер меняться? Как было так есть — пробел в истории человечества. Всю жизнь на одной ножке. И уж насчет мифологии-психологии, если хотите, то она ментальна, есть такое слово. Она у нас такая была, такая и будет, что ни случись. Хоть понос, хоть золотуха — всё равно будет
— Как ни понять! Что бы ни было, ты не прав быть не можешь.
— И здесь опять не так. Мы о музыке говорим, парниша. А не о колхозе. Тут даже не может такого разговора быть: «прав — не прав», «что — почём». Музыка самоценна. Она и цель, и средство. И не надо путать волос в супе и волос на голове. Котлетку, давай, отдельно, а мухи и без этого налетят. Я тебя, Миш, понимаю. Сам такой был. Просто, русский человек, когда сталкивается с чем-то заграничным, незнакомым и новым для него и вдобавок непонятным — прельщается этим, как девушка из провинции городским пижоном. Мало того! Улучшить пытается как-то, что-то добавить, или, наоборот, повыкидывать лишнее, а остальное заменить на родное и знакомое. Вот о чем надо думать, голуба.
— Да я не о том, — отмахнулся Минька. — Ты меня даже не слушаешь! Я ведь то же самое говорю! И не об отрицании, а о том, что продолжение всегда есть отрицание. Нельзя продолжать, держась за готовые формулы. Мне даже странно — почему ты такой, блин, умывальников начальник. Джаз у него, видите ли, алиби себе просит, а всё остальное можно кобыле под хвост привязать. Да, по-другому! Хоть тебе это и не нравится. У них Рождество — у нас Пасха, там шесть струн, тут на трех бренчат. Между прочим: футбол, балет, гармошка, картошка — всё завозное. Даже водочка оттуда. Было ваше — стало наше! И гербовой печати не надо. И вообще, у нас страна не азиатская и не европейская.
— А какая? — глупо спросил я.
— Завозная, — хмыкнул Маныч. — Да, Миша, да — в одном я с тобой согласен — диссонанс у нас мощнейший.
— Артух, между прочим, вся русская классика — сплошной диссонанс. И до упора трагична. И не только в музыке, но и в литературе, и…
— Ага, ты мне еще про литературу расскажи. Бывалыча придет Тургенев, и всё тоже: трагизьм, трагизьм.
— А чего тогда в странах заходящего солнца про загадочную русскую душу рассусоливают? Один сердце выдрал из груди, чтоб…
— Да-да, рашен сам себе страшен, — перебил Маныч. — То, что французы друг друга резали- перерезали, как-то… Никто про французскую душу и не заикается. Нормалёк. А уж про нашу сирую! «Загадочную». Вся и загадка, что из-за рубля прибьют, если на бутылку не хватает. Не нужны мы там никому. Рассусоливать еще. Было бы…
— Чего же тогда у нас, Миня, никто как Джоплин не поёт? — спросил Лёлик.
— Споют еще, погоди. Еще как споют.
— Споют, — протянул Маныч. — Ой, споют. Чего не спеть-то? У нас только запоют, а уж там подхватывают. Слышали: русский народ не есть народ — это человечество. И гении всечеловечны. Слушай больше придурошных училок — они еще и не то наговорят. Детский сад. «О, русский глупый наш народ». Пушкина слова, кстати. Александра Сергеича. Уж кто как не он, да? А кому он окромя нас нужен? За бугром Пушкин — полный никто. Это уж поверьте мне. Да и нам… Ты много Пушкина читал? «Капитанскую дочку» в школе «проходил», да лукоморье-дуб зеленый. Вот и весь поэт до копейки. Настоящий народный поэт — он неизвестен: «Постой паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза». А что до сердца из груди… Видишь ли, дорогой мой, — почесав нос, сказал Маныч, — искусство, даже трагичное, всё равно несет позитивный ответ, хотя бы даже и тем, что оно уже есть. Своим существованием. Хотя бы самой постановкой проблемы. Жизнь всегда есть и будет как взаимодействие «йес» и «ноу», с окончательным «йес». Трагичность трагичностью, само собой, но жизненная позиция русского искусства, если мы о нем говорим — всегда была «да». Жизнеутверждающая позиция, говоря языком искусствоведки, которую никто не ебёт — до чего она, жиздра замороченная, стршным-страшна. Не всегда примиряющая позиция, но позитивная. Вечная тень «нет» подразумевается, но «да» в силах ей не покориться. Диссонанс в консонанс. Чем сильнее Ирод, тем неизбежнее чудо. Вот так вот, — откинулся на спинку стула Маныч. — А ты, Михаил, русопят какой-то…
— Русопуп, — хихикнул Лёлик.
— Мандюки вы, сороконожки. Если я не врубаюсь, то и молчу в тряпочку. А на что понимание имею — то моё!
— Ты-то понял, — сказал Лёлик. — А я вообще не въехал. Этот про попа, тот про Ерёму.
— А потом наоборот, — засмеялся я. — Давайте выпьем, а то еще сейчас миролюбивую политику начнете обсуждать. Чего вы друг на друга накинулись? Сидим, отдыхаем. Живи и жить давай другим.
— Правильно. Грамотно, старик, говоришь, — поддакнул Лёлик.
— Не ехидничай. Язва.
— Давай курнем, что ли?
— Откуда?
— У Артухи всегда есть. Курчавый, колись, давай. Привез наверно из Москау?
— Нет у меня.
— Да ладно. Не зажимай.
— Нету говорю. Было бы — не жалко.
— Анаши бы хорошей достать, — цыкнул Лёлик. — Тогда с любой телкой, лю-б-б-ой! Она царица будет, а ты, как шах! Мустафа раз иссыкульского привез, черного. О-о, кайф. Улётный. Та-а-а-кие таски.
