Рационально, трезво — «сохранить», «молчать». Но — тоже имеет место быть. Нали-вай, — скомандывал Маныч. — За философию!
Тут Маныча понесло. Понесло будто волшебной сивкой-буркой.
Когда мы грузили его в такси, он еще не сдавался.
— А что вам до того, что хорошо темперированный клавир Баха, — он встал на пошатывающихся ногах, — это и есть корни? И Стравинский, и Рахманинов, и даже онанюга Чайковский — это всё корни от корней, потому что они черпали оттуда, куда мы не доберёмся — ни силушки, ни мочи не хватит. А уж тем паче говорить, где не ставить точки, — передразнил он кого-то, — а только многоточие. Что вы в точках можете понять, когда в запятых не разобрались? А?
— Садись, ебёныть. Надоел уже.
— Да-да, как же! слышали: «Караван» написал не Эллингтон, «слово „джаз“ означает половой акт», «какой там джаз, дайте нам блюз!» А что вы с ним делать будете? Это ж непонятки одни для фуфлопендриков. Что для вас блюз? Одиночество? Или трава, запрокинутая лицом к небу? Всё, что летает, ползает и ходит — это и есть блюз. Если хочешь, он древнее самого толстого дерева, если хочешь.
На этом его, наконец, запихнули в тачку, где уже сидела Линда. Он и там еще пытался что-то доказывать, пока нам не удалось захлопнуть дверцу.
— Философ хренов, — сплюнул Минька, когда такси отъехало, попыхивая синеватым дымком.
— Что ни скажи, а всё веселей.
— Папа, — сказал Лёлик.
— Мудрый старший брат, — сказал я.
— На хуй мне такие братья, — зло ответил Минька, — лучше буду сиротой.
28
Буфетчица Зоя Пална, виночерпий наш — душа человек. Девятьсот девяносто девятой пробы. Клейма, как говорится, ставить уже некуда: вся из себя золотая — что снаружи, что внутри. Широта души ее — аж до четвертного казначейского билета, жыйырма бес сом, йигрими бэщ манат — по сих пор нам открыт в ее царстве-государстве беспроцентный кредит. Основной претендент на долговую яму, конечно же, Маныч. Как ни глянь, он всё у зоиной стойки околачивается, всё языком чешет.
Ожидая свою законно-разгонную, Маныч, мурлыкая «Шадез оф ё смайл»[79] барабанит сам себе в такт по прилавку и рассеянно наблюдает, как Зоя Пална отмеривает ему «Зверобой».
— Зоя, гля, напиток — зверей бьет. А ты нас, значит, это дело, а?
— Ой, киря, отстань. Голова уже пухнет. Какая вам разница к лешему? Всё, как говорится, что горит и шевелится, пока не околеете.
— Породу не пропьешь, — отвечает Маныч, поглаживая живот.
— Да перестань ты пизду смешить.
— Ох, гражданочка, и откуда у вас, такой, м-м, богатый язык? Давно за вами, разные особенности, примечаю. По всему выходит, срок мотали за расхищение соцсобственности? А? Ох, Зоя, Зоя, кому давала стоя? За колечко золотое начальнику конвоя.
— Народный фольклор? — спокойно отреагировала Зоя Пална.
— Слово «народный» в данном случае неуместно, — надменно отвечает Маныч, по-прокурорски задрав подбородок.
— Андрюш, что Настена-то обижается: колготки, говорит, ты ей порвал. Обалдел что ли? Бандитствуешь!
— Пална, — оскорблено разводит руками Маныч. — Что я? зверь что ли? ихтиозавр? Настюха — самая любимая моя женщина. Я как увижу ее — от переизбытка чувств сердце трепещет.
— От чувств другое должно трепетать.
— Там не трепещет. Там на пределе.
— Так ты на нее с разбега что ли? как баран?
— Да, — отвечает Маныч степенно, после рюмочки выдохнув, — у порога так и валю, как лосиху, прямо на калоши. Какие уж тут колготы? Успеть бы пальто расстегнуть, сама понимаешь.
— Ох, трепло ты, ой, трепло чёртово. Ты уж не обижай ее, такая девчушка хорошая.
— И я мальчишка хоть куда, — расправляет плечи Маныч.
Зоя Пална, при всем ее видимом простодушии — кардинал Ришелье и глава ордена иезуитов: один факт того, что в кабаке она трудится с самого его основания и пережила всех директоров и директрис, а администраторы перед приемом на работу ее «добро» проходят — о чем-то да говорит. Из тех же администраторов половина — ее родня, другая половина — если и не родня родни, то люди проверенные: система здесь схвачена намертво, коленвалом не провернешь. Такие там подводные течения — Гольфстрим, не знаешь где и выплывешь. Линда шушукалась как-то, что Зоя на ментуру работает, но по мне это пустые разговоры: в нашем банкетном иногда такие киты плавают, куда там ментуре: менты на черных «волжанках» с велюровыми креслами не раскатывают, да вдобавок еще с персональными водителями. К тому же кабачок на отшибе, на окраине, в тихушечку всё, и обслуживает Зоя их самолично, никому не доверяет. Никто туда без нее не войдет, да и выход-вход у банкетного отдельный. И ключ опять же у Зои.
Мы в такие знатные дни, в перерывчиках, сидим на хуторе близь Диканьки, забиваем «козла» на кушином монтажном верстаке. Возле чего наше место мы знаем. Показывать не надо.
Вот и сегодня за заветными дверьми опять шей-вей-хоровей.
Во втором отделении на наши музыкальные экстазы из банкетного выплыл холеный дядя, прямой, как ручка от швабры, поддерживая не менее барственную тётю за локоток. Свальсировав, дядя у нас «что- нибудь одесского» пожелал. По этим заковыкам у нас Маныч спец — вот уж где талант законопачен. Дунули по струнам и клавишам, выдали дяде, как Маныч говорит, от сердца к сердцу, хард ту хард, дядя эдак в стороночке, покуривая, послушал, ножкой притоптывая. Конечно, ума хватило про хабар не заикнуться.
В перерыве дядя зашел к нам в подсобку с непочатым бутылем самого настоящего «Наполеона» и сам расплескал по стаканам.
— Предложение у меня будет к вам, ребята. — Комедий не стал ломать, сразу к телу, как Ги де Мопассан. — Родственницу замуж отдаю. Надо бы музыку на вечерок организовать.
— Что ж, — перебил его Маныч, солидно отрыгнув продукцией нормандских виноделов. — Можно.
Дядя, выдержав паузу, посмотрел на него участливо, дескать, может еще чего? Маныч растерянно хмыкнул.
— Музыку хорошую. Записи подобрать, — продолжил дядя, — поиграть конечно, самое главное — поиграть. Для гостей, для молодежи, чтоб весело, чтоб сначала свернулась, да? а потом развернулась. Мне ли говорить? Ребята вы толковые, студенты мне сказали? сами всё знаете, что молодым надо, что нам, старикам. Как?
Молчим, плечи жмём — вон как Маныча обломил.
— Давайте-ка мы с вами сразу определимся. Сколько вы за такие вечера берете? Ну, без стеснения. Это же работа, я понимаю.
Раскидал барин снова по стаканам, приглашающим жестом «Винстона» пачку початую на стол положил.
— Да-а-а, такую жидкость только под лягушек, — пробормотал Маныч, вытаскивая сигарету.
И кто меня за язык потянул?
— Двести пятьдесят, — говорю я, набравшись наглости. Накинул на такого туза стольник. В долгах, как в шелках. Сообразив, а вдруг, черту, дорого покажется, добил: — За два дня.
— И стол, — быстро добавил Минька.
— Хорошо, — легко согласился дядя. — Договорились. Но. Одно условие. Чтоб всё было как нужно. Я в
