осознал, наконец, что с ним произошло и почему!
«Я их не интересую! Меня арестовали, чтобы дотянуться до моего родственника! Мне будут мотать срок, чтобы забросать грязью Авгурова! Позор ждет меня и мою маму! Бедная мать!»
В Москве он часто ее вспоминал.
Мать его была необыкновенным человеком. Простая аульская женщина, она поехала в город и стала учительницей, а потом вернулась в аул и выучила не одно поколение сельских ребят. Некоторые из них даже стали очень большими людьми. За свою работу мать получила орден. О ней писали газеты. Ее имя узнала вся республика.
— О-о-о!
Саидов даже застонал от унижение и гнева. И, видно, громко. Открылось очко в двери, чей-то глаз впился в арестованного — огромный, в окружении очка.
Глаз покружил по грязно-зеленоватым стенам, щербатым и бугристым чтобы на них не писали — после чего очко снова закрылось.
Саидов сжал локти. Необходимо было что-то предпринимать. Но сначала следовало успокоиться.
Он исследовал стены.
Несмотря на их бугристость, люди, сидевшие здесь до него, умудрились оставить о себе память: они счищали поверхностный слой краски, писали короткие многозначительные послания.
Он стал читать:
«Отец и любимая, простите!»
«Боже! Спаси и сохрани наши грешные души!»
«Ты — не первый и не последний…»
Надписи большей частью были мудрыми.
Неожиданно и его посетила светлая мысль.
«„Контролер!“ Этот, за дверью!.. Тот, что сейчас смотрел. Еще два часа назад мы были коллеги! Менты! Служили одному хозяину!»
Разные службы, а министерство одно.
«Их, наверное, тоже сейчас таскают — мероприятия по поддержанию порядка в дни Съезда. Тоже, небось, мотается в дополнительную смену где-нибудь на площади или на вокзале… Он должен помочь!..»
Саид решил попытаться — подкладкой пиджака удалил одну из записей на стене против двери, потом снял туфель, резиной каблука, вывел:
«Я-мент. 3000р» — и рядом номер телефона Авгурова.
Потом постучал в дверь.
Вокзальные розыскники, месившие грязь на перроне, все, как один, не сомневались в том, что во время разъезда делегатов на платформе прозвучал выстрел.
Игумнов разослал людей по станции.
— Расспросить, разузнать, разведать. Встретиться со своими людьми. Не исключено, что кто-то слыхал, видел…
Наорал на Цуканова, который высказался в том смысле, что:
— Скубилину с Картузовым не колышет, а нам чего? Больше всех нужно?!
— Не понял еще? — Заорал Игумнов. — Да случись что — нас сразу сделают крайними! До пенсии не доработаешь…
— Скубилин-то был тут!..
— Да что мне Скубилин? С ним теперь ни воровать, ни караулить!
— Ладно, — Цуканов не хотел ссоры. — Убедил! Давай мне сектор, дай Надю, слушаков Высшей Школы… — Брюхатый зам был опытный розыскник — когда хотел, умел работать.
Большое начальство в их дело не вмешивалось.
Отъехало, заперлось по кабинетам…
Спецслужбы плохо контактировали между собой.
Власть на вокзале на короткое время перешла к оперативникам, к начальнику розыска. К Игумнову. Он не был против. Нельзя сказать, что был вовсе лишен честолюбия.
Перрон нарезали на сектора. Транзитные залы, платформы взяли под наблюдение, теперь уже не на бумаге, не для отчета.
Встреча следующего поезда не была уже просто формальностью. Менты, кубинцы, слушаки как оборзели — не спускали глаз с каждого, кто появлялся вблизи.
Слабым местом по-прежнему оставался транспорт. Взять под контроль встречавшие делегатов машины все равно не удалось. В депутатской комнате и прилегающей территории хозяйничало КГБ. К парку «волг» с престижными номерными знаками никого не допускали. Взаимосвязь оставалась односторонней: охрана КГБ требовала полной прозрачности действий ментов, оставаясь максимально непроницаемой. Упреждающей информации о том, что может произойти во время встречи делегатов от нее не поступало.
Тем не менее два следующих поезда с делегатами встретили благополучно. Нового ЧП не произошло.
— Могу? — Игумнов кивнул на дверь в кабинет Картузова.
Начальник канцелярии, более известная как Ключница, старая дева, душой и телом преданная руководству, замялась.
— Сейчас я узнаю…
Но Игумнов уже открыл дверь.
— Могу?
Картузов за столом просматривал бумаги.
В стакане с латунным подстаканником стоял только что заваренный Ключницей чай. Стало ясно: преданная Картузову душа хотела, чтобы начальник розыска подождал, пока ее любимец чаевникает.
— Подходи, садись. Чего у тебя?..
Игумнов прошел вперед. Не говоря ни слова, выложил на стол крохотную металлическую плашку, извлеченную Карпецом из снежной жижи на перроне.
— Это еще что?
Картузов дернулся, словно ему под нос сунули использованный грязный кондом больного, инфицированного СПИДом. Вскочил.
— Я тебя спрашиваю, Игумнов…
— Думаю, это часть девятимиллиметрового патрона «браунинга»…
Пуля напоминала пистолетную. Стальная сплюснутая горошина, плакированная мельхиором или никелем. С сердечником из свинца.
— Да мне плевать… — Картузов не смотрел на нее. — Я не об этом!
Начальство по разному реагировало, когда подчиненные докладывали о том, о чем оно не желало слышать.
Игумнов вспомнил Афганистан.
Генерал Гюльбахор, командующий Пятнадцатой пехотной дивизии в Кандагаре, которой он, Игумнов, был придан, отличался необыкновенной вспыльчивостью. Когда ему докладывали о неудачах, он хватал край скатерти и тащил на себя вместе со всем, что на ней стояло, а потом переворачивал и стол тоже.
Уже в первый же день на этой почве между Гюльбахором и его советником произошел скандал.
Чтобы это не повторилось, Игумнова быстро отставили от генерала, сунули в самое пекло, в «зеленую зону». Потом, все обдумав, Гюльбахор понял, что ему нужен именно такой советник — который осмеливается возражать. Но Игумнов уже застрял на передовой и надолго…
Гюльбахор держал себя гораздо естественнее, чем Картузов.
«И вообще афганцы… — Он часто вспоминал их. — Единственное, чему мы научили их, это мочиться стоя…»
— Выстрел был! Вот пуля.
