— Давай, живо! — Скубилин стрельнул тревожным глазом в Авгурова: говорить при нем было бы неосторожным. — Перерыв. Все свободны. Быстрее.
Подождал, пока все скрылись за замаскированной под шкаф дверью. Наконец исчез последний.
Пропел потеплевшим голосом:
— Здравия желаю, Борис Иванович. Как самочувствие?
— Сперва обстановку! — Жернаков не был расположен к сентиментам. Что у тебя?
— Все на ногах… — Скубилин принялся четко докладывать. — По первой позиции 116, по второй…. Усиленный вариант несения службы соблюдается. Все на ногах…
— Что руководители?
— Сейчас заслушиваем готовность к встрече поездов с делегатами. Вносим последние коррективы в графики дежурств. Закрепление за вокзалами…
Замминистра помягчел.
— Я надеюсь на тебя, Василий…
Общение со Скубилиным всегда действовало на него успокаивающе.
— И прошу. Убедись во всем сам. Дойди до каждого. Никому не доверяй! Особенно… Короче, ты знаешь.
Жернаков имел в виду скубилинского зама — Авгурова.
— Главное сейчас только это. Съезд, депутаты… Отбрось остальное. Одним нераскрытым разбоем больше, одним меньше — невелика беда… А вот если допустим что-нибудь крупное… Да еще с делегами…
— Согласен…
— Никого не жалей. Другую работу всю по боку. Что твои начальники розысков? Вламывают?
— Гоняю, как собак, Борис Иванович. Сейчас сразу после заслушивания еду на вокзал к Картузову. Они там с ночи сидят. Генеральная репетиция…
Жернаков поостыл.
На прощанье поинтересовался:
— Как у Картузова с тем делом?
— По серийным убийствам?
— Да.
— Убийца сидит.
— Да знаю, что сидит… — Жернаков не любил, когда его не понимали с полуслова. — Жалобы-то от него идут. Во все концы…
— Со свидетельской базой туго! Там кавказцы-картежники, каталы… Эти на месте не сидят!
— Я и говорю! Может освободить его к черту, пока эта карусель в Москве… Потом разберемся…
— Там начальник розыска-упрямец… — Скубилин замялся. — Игумнов…Я докладывал…
— Гони и его! Не видишь, что происходит?! Если, что случится — Ильин и Авгуров церемониться с нами не станут…
Телефон на полу, у кровати, протарахтел негромко и сухо, словно жесткокрылый жук-носорог в спичечном коробке.
Игумнов — тридцатичетырехлетний начальник розыска — крепко сбитый, крутой, с тусклым рядом металлических верхних зубов — еще не отходя от сна, подхватил трубку. Взглянул на часы.
Было начало четвертого. Звонил дежурный:
— Приказ: срочно прибыть в отдел.
— Что — нибудь случилось?
Дежурный был своим. Не стал темнить.
— Сам знаешь. Приезд делегатов…
— Не сегодня же! Ты чего?!
— Штабная игра. И проба заодно…
Игумнов беззвучно выматерился, подошел к окну…
Все намеченное с вечера летело в тартарары.
Близко, на лоджии, обмирали голуби. Они прилетали поздно, когда все спали, и исчезали утром, оставляя вещественные знаки ночной миграции.
Он быстро оделся.
Жена лежала с закрытыми глазами. Но Игумнов знал: она не спит. Он и сам плохо спал в ее огромной по обычным меркам четырехкомнатной квартире на Тверской-Ямской.
За голубями, по другую сторону улицы, в двенадцатиэтажке, окна были темны. Рядом с аркой, внизу, крутилась подозрительная пара. В доме жил вновь избранный первый секретарь МГК, переведенный из Свердловска. Фамилию Игумнов не запомнил, да она и не нужна была. Мало ли их назначают и снимают вокруг.
«У них своя свадьба, у нормальных людей — своя…»
— Вызывают? — Жена так и не открыла глаза.
— Спи…
Он положил ладонь ей на затылок.
«Классически правильные пропорции. Ясность и полное ототсутствие двоемыслия…»
Высшей номенклатуре в своих семьях удавалось иногда выращивать по-настоящему совершенные экземпляры.
Когда они поженились, ее номенклатурная родня была в трансе от этого выбора. И продолжала так оставаться все это время.
— Пока…
Он вышел на лестницу. Осторожно прикрыл дверь.
Дом был необычный. Огромная лестничная площадка на две квартиры размером напоминала вестибюль обычного кинотеатра.
«ХХVII Създу любимой Партии — энергию и жар нащих сердец» — висело рукописное обращение в подъезде. Внизу шли подписи жильцов.
Громкие фамилии, известные когда-то каждому школьнику. Ныне — сплошь персональные пенсионеры, бывшие функционеры партии…
«Номенклатура…»
Мимо дремавшей консьержки Игумнов выскочил наружу.
В переулке было пусто. Транспорт еще не работал. На нескольких пожарных машинах впереди развешивали навязшие в зубах лозунги — наглядную партийную агитацию:
«Встретим Съезд новыми трудовыми…»
Окончание Игумнов не увидел, двинулся к стоянке такси.
Там тоже все было красно от транспарантов.
Знобкая февральская изморозь, пока он искал такси, казалось, еще больше усилилась.
Поодаль, на Тверской разгорался скандал: шедший в парк автобус вломился в фургон аварийной помощи с предсъездовским оформлением.
Поломанные ЦКовские призывы валялись вдоль тротуара. Гаишники ночной смены составляли протокол, переругиваясь, замеряли тормозной путь.
«Совсем заколебали со своим съездом…»
А между тем на службе было много неотложных дел.
И первое — арестованного серийного убийцы Бетина, сидевшего в «Матросской тишине».
Дело не было из громких.
Просто: из месяца в месяц поступали заявления об исчезновении молодых женщин — из тех, кто прилетал в столицу ночными воронежскими авиарейсами…
Уголовные дела не возбуждались. Никто не хотел висяков. Начальство этого не любило. За это по головке не погладят.
Заявления о розыске пропавших жен и дочерей путешествовали по московским отделениям милиции и возвращались назад — по месту постоянной прописки исчезнувших — в Воронеж…
