каракурта задвигались, тонкая, как комариная, передняя часть конечности быстро, словно палка слепого, исследовала место для следующего шага.
Я раздавил его и смел ядовитые останки в ведро. Потом вместе с Анной мы внимательно осмотрели постель, все вещи и книги, перетряхнули мою одежду. У нее испортилось настроение.
— Хочешь — поставим кофе? — предложил я.
— Давай… В детстве из-за них мы спали на кошме. Отец и мать говорили, что каракурт по кошме не может передвигаться. А мать еще говорила, что, если спишь во дворе, нужно положить вокруг аркан из бараньей шерсти. Каракурт не переносит запах барана…
— Я обязательно куплю бараний тулуп, и мы будем на нем спать. — Я привлек ее к себе. Моя рука попала в вырез ее тяжелого платья и ощутила пружинистую упругость груди, шелковистую нежность кожи — я словно коснулся холки молоденького пугливого жеребенка. — Тогда паук больше не приползет.
— Он и так не приползет…
— Почему?
Она грустно посмотрела на меня.
— Каракурты в Восточнокаспийске не водятся, милый.
— Ты считаешь, что он не мог сам попасть в комнату?
— Ты не представляешь, чего ты сегодня избежал… Я молча смотрел на нее.
— Я знаю моего бывшего супруга. Если я останусь с тобой, он уничтожит нас. Сгноит моего дядю в тюрьме.
— Какой же выход?
— Мне уже дали понять, что именно я должна делать. Утром меня вызывали в облвоенкомат. Для них я специалист по огнестрельным ранениям.
— Что им нужно от тебя?
— Мне предложили работу.
— Не здесь?
— Нет.
— Афганистан? Она помолчала.
— Я дала согласие.
Реальность настигла меня. Мы жили в суровом мире, который нам долго представляли идиллически- безмятежным, лучшим из миров… Жили так долго, что и сами в конце концов чуть не поверили в это.
Наша областная мафия боролась против меня так, словно я был не прокурором, а преступником, объявленным вне закона. Мне готовили нечаянную смерть; ближайший родственник моей подруги, а теперь и она взяты были в качестве заложников. Командно-бюрократический аппарат на всех уровнях всегда точно копировал методы и приемы вышестоящих.
— Когда ты едешь? — спросил я.
— Завтра. Вернее, сегодня. Дневным паромом.
— Ничего не понимаю. Ты шутишь!
— Я не шучу. Умоляю: не приезжай меня провожать. Иначе я не выдержу. Я спешила, чтобы проститься… Я выключил чайник, он так и не успел закипеть. Анна с жалостью взглянула на меня.
— Ляжем под одеяло… — Она потянула меня за руку. — Каракурт больше не приползет. Ничего не страшно, когда под одним одеялом…
В областную больницу, к капитану Мише Русакову, меня не пустили — было еще рано.
Тенистый, с цветами, двор по другую сторону решетки показался мне райским уголком рядом с пыльной, побитой машинами дорогой и хилыми саженцами вдоль тротуара. Я не удивился бы, различив под деревьями гуляющих фламинго или павлинов.
'Недавно еще я мог увидеть здесь Анну…' — подумал я.
Вместо нее я заметил двух девочек-подростков.
— Девочки, — позвал я. — Пожалуйста, узнайте, как здоровье капитана Русакова. Чистая хирургия, вторая палата…
— Миши? — Одна из девочек погремела спичечным коробком. — Он в порядке.
— Точно?
— Мы заходили — ему тоже не спится… А у вас нет сигарет? Не беспокойтесь: мы совершеннолетние. У меня были сомнения на этот счет.
— Не курю.
— А вы захватите, когда еще раз поедете! — предложила вторая подружка. — Мы будем ждать.
Я сел за руль, помахал им, и они тоже подняли худые девчоночьи руки, на треть высовывавшиеся из коротких больничных халатов.
Капитан 'Александра Пушкина' поправлялся — это согрело мне душу.
У меня больше не было причин оставаться в Восточнокаспийске. Кто-то верно рассчитал — пока Анна была здесь, я не принял бы новое назначение. Мне нанесли удар со стороны, откуда я меньше всего ожидал.
— Как вы относитесь к проблеме снежного человека? — спросил Гарегин, накладывая мне на лицо теплые ухоженные пальцы.
— Есть что-нибудь новое? — осторожно спросил я. — Мне казалось, что вопрос давно решен.
— Разве вы не читали в 'Восточнокаспийском рабочем'? — Гарегин на секунду даже задержал бритву.
'Восточнокаспийский рабочий' в надежде на новых подписчиков то живописал кладбища африканских слонов, то освещал аварию истребителя где-нибудь в Небраске. Теперь вот — снежный человек…
— Видимо, я пропустил.
— Два английских туриста видели его своими глазами, — поведал Согомоныч. — Они стояли совсем близко. Как от этой двери до зеркала… Он был хорошо виден. Волосатый, уши белые. Босиком…
— А почему уши белые? — Я заинтересовался.
— Я думаю, отморозил. Мой дед тоже отморозил уши. И они у него до конца жизни оставались белыми. И не только уши.
Я деликатно промолчал.
Оперативно-следственная группа с того берега начала операцию еще на рассвете. Я в ней не участвовал. Несколько оперативных групп одновременно выехали из Дома рыбака на обыски — к Эдику Агаеву, к Буракову, к Цаххану Алиеву…
— …Кстати, вас в городе очень хвалят, — Согомоныч сменил тему. — Вы вроде честного комиссара полиции. Смотрели 'Признание комиссара полиции прокурору республики'?..
За окном промелькнул автобус-катафалк, на секунду он закрыл запечатленный в масляной краске призыв к расстрелу Умара Кулиева.
Я очнулся, почувствовав мгновенный ожог всего лица. Но прежде чем боль стала нестерпимой, Согомоныч уже приподнял салфетку, охладил и снова набросил мне ее на лицо — еще теплую и влажную.
— У вас сегодня вид прекрасно отдохнувшего человека, — любезно сказал Гарегин, уже не пытаясь представить свой труд как обычный 'хэрмет'. — Между прочим, меня считают вашим человеком…
— Как ты себя чувствуешь, Гезель? — спросил я, когда она вошла в кабинет.
Что-то подсказало мне, что с ней не все в порядке.
— Доктор говорит, что я должна была уйти в декрет раньше. У меня все как-то быстрее оказалось…
— Дело только в этом? Она вздохнула.
— Не только. Кто-то хулиганит по телефону. Угрожает.
— Ничего не бойся, Гезель. Я скажу — с сегодняшнего дня тебя будут отвозить на машине. Она улыбнулась.
— Мне звонили? — спросил я.
— Из обкома. В четырнадцать собирают административные органы. Вас просили приехать за час. К Митрохину.
