обхватил шею сзади, тряхнул. Подвел к стулу.
— Садись!
— Да не болит у меня ничего, милочка! — попробовал как-нибудь улестить медсестру Ковальский. Но та презрительно поставила его на место.
— Не бзди, я сама боюсь…
Она подошла к шкафу, достала шприц и ампулы.
— Давай руку, — скомандовала.
Собрав всю свою волю, Ковальский улыбнулся, но вышло у него это довольно жалко. И никто этого не оценил.
Ему воткнули в плечо шприц с желтоватым раствором и медсестра, все еще ворча и переругиваясь, ушла.
— В другой раз, — сквозь легкий шум в голове слышал Ковальский, — и не пошевелюсь, сами управляйтесь…
Ему хотелось спать. Он отяжелел, но прилагал отчаянные усилия, чтобы не дать сморить себя сну.
Последний сполох памяти: вдвоем — санитар с шофером — тащат его к кровати и впихивают в нее, как куль. Потом он чувствует, как кровать начинает двигаться, — а может, ему это кажется? — и его везут куда — то мертвенно белым коридором.
Две лампы, три, пять…
Ковальский очнулся в полной темноте. Она была такая густая, что подавалась под руками как мягкая пуховая подушка.
Вскочив с кушетки, он стукнулся лицом о стену и разбил бровь, но боли не почувствовал. Стал лихорадочно шарить руками вокруг — одни стены.
Ему в голову пришли зловещие московские рассказы о пропавших без вести людях, чьи почки, сердца и легкие продавались потом мафией за рубеж. В горле стало горько и сухо, словно его продрали наждаком.
В голове кружил птичий базар. Собраться с мыслями и обдумать ситуацию он просто не был способен.
Тогда, еще сам не зная зачем, Ковальский стал сам себя ощупывать. Пальто и шапки нет, но костюм на нем. Мало того — кошелек и часы.
Оосознав это, он похолодел: из неясного опасения — да кому, собственно, он, Андрей Станиславович Ковальский нужен!? Мысль о том, что его похитили, чтобы заполучить его внутренние органы стала обр/етать реалии…
Нащупывая каждый шаг и, как слепой, водя вокруг руками, он вдоль стены обошел все помещение. Оно оказалось небольшим квадратным. Никакого другого отверстия, кроме наглухо, как в бомбоубежище, закрытой двери, он не обнаружил. Свет, по всей видимости, включался снаружи. Как он ни старался, он не дотянулся ни до какого-нибудь окна, ни до вентиляционной шахты.
Ковальскому стало не по себе: на этот раз врожденный оптимизм его застопорило, словно в мозгу заело какой — то моторчик.
Еле — еле, потратив на это немало времени, он разглядел фосфорицирующие точки на часах:
«Два часа десять минут ночи…»
Он не сомневался:
«Утром придут, а тогда…»
Что вот делать теперь?! Хоть в голос вой!
Всю свою жизнь он из любой переделки выходил, а здесь?
В пятьдесят шестом, например, когда солдатом, девятнадцатилетним парнем, к мадьярам-повстанцам в Будапеште в руки попал: ведь выпутался! «Поляк я», сказал. Потом начал рассказывать, как всю свою жизнь русских и коммунистов ненавидел… «Ступай на Запад, — посоветовали ему, — добирайся до Австрии!» Но он вернулся в Россию: как стариков мог бросить? Да и боялся, по чести говоря: что он о Западе тогда знал? В части не очень хотели, чтобы стало известно о плене, никакого дела заводить не стали.
А как он из — под плота перевернушегося выплыл? Приятель — головой о порог намертво, а он — ушибами да ссадинами отде лался…
Неужели так вот надсмеялась над ним судьба, и нарочно все под конец подстроила?
Но чем дальше, тем настойчивей, как слабый лучик в пещере стала мелькать у него в голове мыслишка: подвал — то подвалом, но ведь он и дверь в нем нащупал. А раз дверь, значит, есть и замок. А коли замок — то это уж его область, Станиславыча. Если не он, то кто же?
Ковальский полез в пиджак, осторожненько прощупал подкладку. Однажды он обнаружил в ней провалившуюся стальную канцелярскую скрепку большого размера. Надо было, конечно, достать, выбросить. Да не сразу нашел дырку в карманах, через которую она завалилась…
«Господи! А вдруг вывалилась…»
От волнения на лбу его вздулись жилы, руки не слушались, дрожали, а он все двигал их вдоль полы пиджака, пытаясь унять эту дрожь, сосредоточиться.
«Есть…»
Он распрямил скрепку. Перекрестился.
«Господи, помоги!»
Сначала на него обрушился шквал надежды, но когда он занялся замком вплотную, шквал пронесло, а он остался. И еще с высоты гребня о каменистое дно шваркнуло. Ничегошеньки у него, холера бы его взяла, не получалось.
Вспотевшие руки скользили. Скрепка внезапно вырвалась из рук, упала. Ковальский беззвучно заплакал. Как в детстве.
Минут пять искал, ползал на коленях, смахивая с глаз слезы.
Надежда и отчаянье, как качели, носили его туда и сюда. Найдя скрепку, он поцеловал ее и возблагодарил Господа, даровавшему еще шанс.
Потом снова принялся копаться в замочной скважине. Замок оказался обычным врезным цилиндровым: он на своем веку открыл таких не меньше сотни обычной шпилькой. А тут…
Ему казалось, нервы его лопнут от перенапряжения, а сердце ухнет подстреленной птицей…
Ковальский начал вести счет. Вполголоса. Потом перестал: это отвлекало. Бросал, начинал, подвывал сам себе.
Подобрать положение штифтов, осторожно повернуть цилиндр…
И вдруг! Ригель, как по волшебству, отодвинулся.
Ковальский осторожно надавил на дверь, и она отошла, словно плита подземелья.
Молясь про себя и истово крестясь, Станиславыч ступил за порог. Темный коридор. Но слева, сверху сквозь оконце пробивался жиденький тусклый свет. Там, за ним, высился уличный фонарь. Время от времени слышался шум проезжавших машин.
За окном была свобода. Только вот удасться ли ему выбраться отсюда?
Ковальский долго прислушивался. У него даже заложило уши. Потом, крадучись, выдавил самого себя за дверь и дополз до окна: боялся, что любой шорох привлечет чье — то внимание, и тогда — пиши пропало.
Внезапно его охватил ужас: а вдруг на окне решетка?!
К счастью нет — обычная деревянная рама. Только слишком высоко оно!
Даже если он и доберется до него, как дотянется, отвернет верхний шпингалет?!
Он заставил себя сосредоточиться, и понял: единственно, чем он могжет воспользоваться, чтобы вырваться из своей темницы, — кушетка. Надо было попытаться вытащить ее в коридор и приставить к стене.
Целых пять или даже десять минут осторожно, чтобы — не дай Б-г не зашуметь, он вытаскивал кушетку — волочить по полу не решился, — и, наконец, поставил около окна.
Оставалось самое трудное — взобраться! Кушетка была абсолютно гладкой, каждую секунду грозила опрокинуться назад под тяжестью громоздящегося на нее тела…
