и веселую, такую же пьяную, лучезарно улыбающуюся мне с пола, между подолами своих форменных платьев. Откуда ему было знать, что ребенком ее запирали в чулане в наказание, иногда на целый день, и именно Диди тайком пробиралась к ней, утешала ее, приносила еду.
Мама налила кофе. Мне было грустно слышать, как Дот говорила:
— Куда я пойду? Понятное дело, буду жить у сестры. У кого же еще? — Диди живет в Эппинге, в полутора часах езды от нас, у нее там неуютная двухкомнатная квартирка в старом доме. — Но только мне там делать будет нечего, — сетовала она. — Я, конечно, стану готовить, но ведь она не ест ничего. И уборки особой нет. Там же грязи негде скопиться: слишком мало места. Так что очень даже хорошо, если вы иногда позовете меня помочь. Вот это как раз работа по мне. — Она раскачивалась из стороны в сторону, будто в трансе. — Скажите, миссис, а ведь мы с вами жили душа в душу, да? Бывало, я поставлю жаркое доходить на медленном огне, а вы уж тут как тут, да и включите плиту на полную катушку. А в девять, когда все как миленькие явятся к ужину, — мясо-то и сгорело! Все обуглилось. Ну, да чего там теперь говорить! Вы всегда недовольны были. Даже если мясо в самый раз, все равно недовольны. Хорошее было для меня времечко, я вам прямо скажу. Никогда не знаешь, что может случиться через минуту. Вот это, я понимаю, работа.
Житье у сестры в Эппинге изменило Дотти, приблизило ее старость. Как она ни старалась, застойный запах старого дома — запах запущенности и гнили — проникал в ее одежду. Она сметала и выбивала пыль, натирала полы, чистила и мыла все за двоих, но ничего не помогало. Запах этих комнат пропитал ее насквозь. И когда мама приглашала ее помочь с готовкой по случаю какого-нибудь торжества, Дотти и к нам в дом приносила этот своеобразный запах. Потом он долго держался у нас в кухне, хотя в семье никогда об этом не говорили. Я знала, что с этим ничего не поделаешь, и в общем, не обращала внимания. В конце концов, пока Дотти жила с нами, она, должно быть, и пахла так же, как мы, а теперь, когда ушла от нас, естественно, пахнет по-другому. И совсем не потому мама перестала звать Дороти помогать с угощением, как она мне это объяснила. Вовсе Дот не стала медлительной, и нескладной, и рассеянной — она всегда такая была. Вечно забывала подогреть суп; подавая на стол, роняла ложки и славилась среди маминых подруг тем, что у нее то и дело пропадали горшочки для жаркого. На самом деле мама окончательно рассталась с Дот потому, что та жила теперь в районе с открытыми сточными канавами, в отвратительном доме, вместе с сестрой-бездельницей, которая только и знала, что пить да ходить на скачки. Вот почему мама отказалась от услуг Дот. Сама Дотти здесь абсолютно ни при чем. Все дело было в Эппинге, в его застойном запахе; вот что, по мнению мамы, окончательно убило обаяние Дот — то обаяние, которое последнее время лишь на краткий миг проскальзывало в ее больших темных глазах и в ее голосе.
Меня мучает вопрос: а сложилась бы жизнь Дороти лучше, останься она у нас? Да нет, не думаю. Ей суждено было кончить дни свои именно так, как это случилось. Жизнь с нами могла бы, пожалуй, задержать перемену, происходившую с ней. Но только задержать, не более.
Когда я последний раз с ней виделась, волосы у нее уже совсем выпали, лицо опухло, лодыжки — тоже. Она стала очень походить на свою младшую сестру. Если не всем, то по крайней мере, полнотой и нетвердой походкой. Шляпу, напоминавшую рождественскую корзинку, она сменила на блестящий зеленый тюрбан, который закалывала спереди яркой стеклянной булавкой. И только ее глаза оставались прежними. Большие, подернутые влагой, они позволяли мне почти не замечать других перемен — ни ее великосветского тюрбана, ни опухшего лица, ни запаха.
— Не беспокойся, Луиза, — сказала она в ту последнюю нашу встречу. — Тебе совершенно нечего беспокоиться. Я тут живу очень хорошо. Куда лучше, чем я думала, ей-богу.
Она понимала, что к ним мне заходить не хочется, поэтому мы разговаривали на улице.
Я спросила Дотти, где ее сестра.
— Господи, да разве она бывает дома! Ты что, Диди не знаешь, с ее лошадьми, будь они прокляты! — Она засмеялась. — Ну и ну, хороша я, нечего сказать. Даже разговариваю, как она.
Зеленый тюрбан пьяно раскачивался у нее на голове, но смеялась она своим прежним смехом, резко и громко, совсем как на нашей кухне по воскресеньям, когда к ней приезжала сестра, и слезы бежали по ее щекам.
А вчера я ездила в Эппинг на похороны. Должна сказать, никогда не видела ее такой успокоенной, такой похожей на самое себя, такой удивительно умиротворенной. Там, в затхлой гостиной, она казалась спящей, как смирный щенок, которого Диди подобрала на улице, испуганного и голодного.
Андре Дабес
Раз-два, левой!
Он стоял в летних виргинских сумерках: девятнадцатилетний курсант в каске и форме морского пехотинца, с приставленной к ноге автоматической винтовкой М-1 и ранцем на спине, тугие лямки которого впивались в плечи; в строю он был последним — ростом не вышел. Перед построенным в две шеренги взводом негромко переговаривались лейтенант Свенсон, высокий, уверенный в себе офицер, и сержант артиллерии Хатауэй — приземистый крепыш с брюхом, которое нажил, по его словам, распивая вечерами пиво со своей «старухой». Сержант запросто мог весь взвод загнать до смерти. По крайней мере он заставил их в это поверить. У него были маленькие темные глазки, властный взгляд, в задумчивом настроении он хмурился, а в минуты отдыха уголки его узкогубого рта сползали вниз. Он закончил разговор с лейтенантом и повернулся к взводу. Они стояли на гребне невысокого холма, склон за спиной Хатауэя уходил во тьму долины, а дальше поднимался другой холм, поросший лесом, и черные деревья на его вершине касались макушками серого неба.
— Взвод совершает марш-бросок по горной тропе, — сказал сержант.
Пол услышал чей-то стон и чуть ли не обрадовался, что кто-то боится не меньше его. Рядом, он чувствовал, всем не по себе, и стон, подбодривший его вначале, обернулся иным — предвестником его собственного поражения. Он знал: если не считать стоящего рядом Хью Мансона, он здесь самый слабый, и мысль, что остальным тоже страшно, хотя добрая половина из них входила в сборные команды своих университетов, повергла его в невыносимый, почти животный ужас. Колени так ослабли, что, казалось, его держат на ногах не мышцы и кости, а лишь слабые ниточки нервов.
— Коротышки побегут впереди, — сказал Хатауэй, — чтобы верзилы поняли, каково замыкать бег.
Колонной по два они двинулись вниз по тропе между черными деревьями. В затылок ему дышал Хью. Слева, возглавляя другой ряд, бежал Уэйлен, здоровенный, как тумба, борец из Пердью. Деревья и густой кустарник слились воедино. Взвод поглотила лесная тьма, и Пол теперь различал лишь звуки позади: кто-то споткнулся и упал, звякнула винтовка, раздалась ругань, голоса предупреждали бегущих сзади о ветке поперек тропы, замыкавший колонну Хатауэй кричал: «Сомкнуться, сомкнуться, не терять друг друга из виду!» Пол бежал нога в ногу с Уэйленом, перед ним мелькали ранец и каска высокого лейтенанта Свенсона, задавшего бег, затем тропа пошла вверх, и Пол увидел, как за лейтенантом, в широком проходе между деревьями, высоко на фоне неба открылся гребень первого холма.
Он бежал вверх по склону, его ноги и легкие уже кричали: «Больше не можем!» — и он вспомнил дом, свою комнату, где прошлой зимой и весной готовил себя к этим испытаниям: отжимания, приседания, махи, гусиный шаг, все те упражнения, которые давали ощущение силы, но не саму силу; сейчас мускулы на ногах напрягались и немели, легкие требовали все больше и больше сырого лесного воздуха, он презирал свою былую наивность, презирал себя, что, как мальчишка, уповал на зарядку, даже не пытался бегать, а ведь у него было целых полгода, чтобы войти в форму после того, как он подписал спасительный контракт с капитаном морской пехоты, появившимся в университете подобно ангелу в синей форме и ослепившим Пола своим мужским великолепием — живое воплощение мечты. Теперь мечта казалась несбыточной: до вершины первого холма было рукой подать, а ноги уже горели от напряжения, легким не хватало воздуха, лицо, по которому едва не катились слезы, кривила гримаса боли. Сейчас он думал не о том, как выдержать испытание, а как избежать его, — только о том и думал с каждым вдохом, каждым шагом вверх по каменистому склону. Ему хотелось оказаться дома и одновременно не опозориться в глазах отца. Перевалив рядом с тяжело дышавшим Уэйленом через гребень и устремившись вслед за лейтенантом вниз, он молился
