— Выглядишь сногсшибательно, дорогая. Как будто десять лет сбросила!
Мы, трое мужчин, не знаем, куда девать глаза, но Адриана снисходительно усмехается. Еще не родилась та женщина, которая, достигнув возраста элегантности, возмутилась бы таким комплиментом. К тому же Адриана и в самом деле выглядит прекрасно. Что касается Виорики, то тут я просто немею. Обе дамы производят сенсацию в рядах присутствующих, любителей прекрасного по определению. А я тем временем мысленно совмещаю эту Адриану с той, которую видел Дан Сократе, и, кроме того, ловлю себя на непреодолимом желании узнать, как получилась «ню», выполненная Мирчей Рошу с натуры.
Поскольку фонд присутствующих, похоже, укомплектован, переходим к полагающимся формальностям. Слово берут по очереди трое бородачей. Они говорят о Дане Сократе нечто слишком сложное для моих ушей. Отмечается, что в своем творчестве художник шел по восходящей, ни намека на «период базарной живописи», и, конечно, главный упор делается на самый туманный аспект: как расцвело бы искусство Дана Сократе, если бы трагический случай не пресек его творческого кипения в момент, когда стиль художника устоялся, экспрессия утончилась и т. д. и т. п. В двадцать пять минут торжественная часть сворачивается без аплодисментов, и мы приступаем к осмотру экспозиции.
Рискуя показаться невежливым, с помощью довольно хитрого маневра откалываюсь от «своих». Впрочем, их квартет тоже распадается, поскольку Адриану тут же окружает небольшая толпа — вероятно, репортеров и театралов, — а Мирча Рошу, Виорика и Паул Чернеску застревают у первых же картин. Что касается меня, то, как бы мало чести это мне ни делало, я вынужден признаться, что никогда не мог посвятить осмотру одной картины больше минуты. Когда мы были женаты, Адриана таскала меня иногда по выставкам, я прислушивался к ее восторгам и возмущениям и одно время даже пытался их понять. Сначала я симулировал — не слишком, правда, успешно — подобные же реакции. Позже, когда наши отношения обострились, приступы собственного достоинства заставляли меня реагировать в пику ей, что по сути было ничем не лучше. В конце концов я заявил, что ни черта в живописи не смыслю и не желаю… Что я лучше целый час буду расшифровывать первый попавшийся отпечаток пальца, чем таращиться на цветные пятна, намалеванные каким-то там Цукулеску. Все это было вранье, я ненавидел и сейчас ненавижу возню с отпечатками пальцев, мне страшно нравятся глаза на портретах Цукулеску, и я обожаю Пикассо и Шагала. Однако знатоком меня никак не назовешь, и выставка Дана Сократе задает мне задачки — вероятно, из-за того, что мне хочется, по возможности, постичь мироощущение этой своеобразной личности…
Мирча Рошу говорил мне о пристрастии Дана Сократе к графике, теперь я и сам вижу: три четверти стен занимает бесконечная сюита пейзажей черной тушью и офортов. А скорее, это один и тот же пейзаж — с разных углов зрения, в движении и неподвижности; и даже если он нарисован с другой натуры, все равно впечатление, что пейзаж — тот же, подробный, педантичный, порой отточенно-филигранный. Верное и терпеливое перо выводит контуры травинок, веток, листьев — с отчетливыми жилками, со всеми шероховатостями материи. Так же кропотливо выполнены несколько портретов: морщины, волоски, несовершенства человеческой кожи. Одержимость микрокосмом — очень специфическое пристрастие, и эффект удивительный. Манера мне что-то напоминает, и я примерно с полминуты мучаюсь, соображая, что именно. Интересно, я никогда не видел ни одного рисунка Дана Сократе, не видел вообще ничего подобного, и все же у меня смутное ощущение, что стиль художника мне знаком, что я не раз уже с ним встречался. Из-за его «фотографичности»? Нет, ни в коем случае, эти рисунки как нельзя более далеки от натурализма: общие очертания фигур или элементов, составляющих пейзаж (дома, деревья, холмы), деформированы по законам особой, художественной оптики, точность — только в деталях, как будто бы Сократе рассматривал мир в лупу миллиметр за миллиметром, намеренно пренебрегая ансамблем…
Потому-то он, видимо, и отошел от живописи. Цвету не место при таком устройстве зрения. Немногочисленные гуаши и акварели, собранные в одном углу, все без исключения относятся к начальному, пятнадцатилетней давности, периоду. Остальное — бесконечные волны изящной туши. Однако где-то посередине этого черного половодья тускло отсвечивает цветное пятно. Подхожу и приглядываюсь. Офорт называется «Пейзаж с карликовыми кустами», и один из кустов, повыше, расположенный в центре композиции, написан в цвете — пыльный желто-зеленый куст, контрастирующий, не слишком резко, 6 черно-белой тональностью. Ну да, ведь только что, на торжественном открытии вернисажа, один бородач отметил это чудачество как некий творческий вызов, утверждающий оригинальность художника…
Делаю усилие памяти: что же мне все-таки напоминает эта манера рисунка, и тут вижу подле себя Адриану. Рассеянно ей улыбаюсь. Она наклоняется совсем близко и что-то мне шепчет — кажется, приглашает в театр или что-то в этом роде. «Они тоже придут», — различаю я и на всякий случай бормочу нечто означающее согласие, Потом направляюсь к выходу, неуклюже лавируя между гостями. С порога бросаю на экспозицию последний обзорный взгляд. Глаза невольно ищут «Пейзаж с карликовыми кустами». На расстоянии он выглядит совсем по-иному, и я еле сдерживаю сильнейшую дрожь. Разрази меня бог, если эта гравюра не изображает место на берегу моря под Мамаей, где месяц назад был убит художник Дан Сократе…
Панорама осеннего города выветривает из головы все до единой мысли. Мне нравится Бухарест в этот час, когда цветные рекламы пляшут в ритме больших столиц мира. Приятно послоняться по бульвару руки в брюки, без всякой цели, глазея по сторонам и пялясь на витрины. Мимо в обе стороны текут самые разные люди. Большинство — по крайней мере на вид — молоды, веселы, беззаботны. Общая атмосфера заражает и меня. Поворачивая на проспект Виктории, слышу, как кто-то насвистывает знакомый мотивчик, и понимаю, что это я.
— Ту-рум-тум-тум! Па-рам-пам-пам!
Приостанавливаюсь у «Атене-паласа», раздумывая, не выпить ли кофе. Потоптавшись немного на углу, отправляюсь дальше, напевая уже несколько смелее:
— Ту-рум-тум-тум! Па-рам-пам-пам!
В этот момент чей-то мелодичный голосок подхватывает сзади на октаву выше:
— Ту-рум-тум-тум! Па-рам-пам-пам!
Следует россыпь смешков на два голоса, потом — снова соло:
— Вы, значит, еще и меломан. А стихи вы тоже пишете? — Мы с Виорикой просим прощения, — вступает тенорок Мирчи Рошу, — и признаемся, что преследуем вас от самой выставки. Это была Виорикина мысль.
— На меня сваливаешь? Ну что же, не побоюсь ответственности. Знаете, что я ему сказала? Давай посмотрим, как выглядит… Но, может, вы и правда обидитесь?
Она смолкает, кусая губы. Мирча Рошу глядит на нее с укоризной, Я же еще должен выводить ее из затруднительного положения.
— Вы хотели посмотреть, как выглядит следователь, когда его самого преследуют, да?
Отвечает мне Мирча Рошу:
— Товарищ майор, не принимайте нас всерьез. Просто мы увидели, что вы один уходите из Симезы, и решили спросить, нет ли новостей.
У меня чуть не срывается с губ наша классическая формула: «Здесь задаю вопросы только я». Слава богу, удержался.
— К сожалению, у меня ничего нового нет. Я уезжал в командировку. Делом Дана Сократе занимаются теперь мои коллеги, — говорю я, солгав только наполовину.
У Виорики, кажется, превосходное настроение, и она очень старается, чтобы оно не прорывалось слишком бурно.
— Не зайдете ли с нами в «Атене», перекусим вместе? — отваживается предложить художник.
Его партнерша не теряется:
— Конечно, зайдет! — И ко мне: — Вы нам не откажете, не правда ли?
Предложение соблазнительное. С этим парнем, как, впрочем, и с Паулом Чернеску, мне и так надо было выяснить кое-какие детали. Только я предпочел бы другую обстановку — и в любом случае не на глазах у Виорики. А сопровождать их просто так, из любви к искусству, чтобы поболтать о том о сем, поглядеть, как они воркуют, — слуга покорный!.. С другой стороны, не принять приглашение — значит расписаться в своем занудстве, в своей милиционерской неспособности на внеслужебные контакты. Дурацкая ситуация.
— Я как раз подумывал, не зайти ли на чашечку кофе, — сдаюсь я.
— Браво! — кричит девушка на всю улицу и бьет в ладоши. Что касается художника, то он
