— Пяти?! — испугалась она, не веря своим ушам. — Что ты делал столько времени, где ты был?
— Бродил по Таборному тракту.
Поскольку она не видела моей изуродованной физиономии, то и не поняла намека. Она снова со вкусом, шумно, как овчарка, зевнула. А я чувствовал себя все хуже и к тому же был в полной растерянности: надо было срочно что-то предпринять, однако решения, к которому побуждали здравый смысл и логика, не принимала душа. Пока суд да дело, я попросил Серену прикурить для меня сигарету.
— Только не обязательно иллюминировать окрестности, как на карнавале! Лучше возьми зажигалку от машины. В мое отсутствие тебя никто не беспокоил?
Она протянула мне сигарету и проворчала:
— Никто не беспокоил, кому это надо?!
Даже если бы поблизости оказался милиционер или прохожий, припаркованная по всем правилам машина не вызывала никаких подозрений. К тому же, закутанная в мою дубленку, Серена была неразличима в темной кабине, да и музыку снаружи не слышно. Конечно же, после полуночи никто, за исключением лиц, заинтересованных в деле Манафу, не появлялся на тихой улочке.
Едва удержавшись, чтобы не застонать от боли, я жадно втянул в себя сигаретный дым.
— Пока у меня приличная фора до прихода законников. Но все равно пора отваливать. Давай, поехали!
Серена обернулась с веселой улыбкой.
— Что-что? — Она не поняла и решила, что я собираюсь рассказать ей о своем забавном приключении.
— Твоя приятельница, Рафаэла, подверглась операции на открытом сердце и, к сожалению, не вынесла ее.
Она опять обернулась, но на этот раз с тягучей медлительностью лейкопластыря.
— Что ты там бубнишь себе под нос?! Не морочь голову! Что с Рафаэлой?
— Она мертва.
— Как?!
В темноте я не видел Серену и только по выкрику дорисовал в воображении поднесенную ко рту руку и вытаращенные в ужасе глаза. Очень медленно, с трудом она приходила в себя.
— Немыслимо! — прошептала она наконец. — Преступление… Я думала, что в наше время такие вещи происходят только в фильмах! Ты сообщил в милицию?
Это было именно то, что я боялся услышать. Мне вдруг захотелось ее ударить. — Нет.
— Надо как можно скорее известить милицию, разве не так?
— Нет! — простонал мой дух противоречия, высунувшись из норы.
Мне было очень плохо, сильно тошнило, в голову приходили мысли одна несуразнее другой.
— Почему? Надеюсь, не ты… — встрепенулась она.
— Нет, разумеется.
— Но тогда я не понимаю!
— Трогай, поговорим по дороге.
— Куда едем?
— К тебе. Но сначала заскочим в одно место, где…
— Погоди! — подскочила она. — С этой минуты парадом командую я. Если я не сообщу в милицию, то стану соучастницей преступления. Правда, меня это не пугает…
— Вижу.
— …однако отнюдь не потому, что я простофиля. Я прекрасно понимаю: мой долг — сообщить в милицию.
— Возможно. Но представь себе, что ты ничего не знаешь. Разве я тебе что-нибудь говорил?
Несколько минут она размышляла. Потом вывела машину из конуса тени и вскоре въехала на бульвар Киселева. Она вела машину медленно, как новичок, сильно навалившись грудью на руль.
— Скажи, — вдруг спросила она, — насколько ты увяз в этом грязном деле?
Я загасил сигарету. Она не доставила мне удовольствия, только еще больше затошнило.
— Понятия не имею! Но и желания встретиться нос к носу с милицией тоже не имею. Не хочу ставить себя под угрозу ареста.
— За что, если ты не виноват? Объясни, прошу тебя!
— Чтобы обвинить человека в преступлении, перста указующего обычно не дожидаются, а в том деле, куда я влип, даже этот перст направлен на меня.
Она обернулась и в свете фонарей увидела мое лицо. Это чуть не погубило нас обоих. От испуга она выпустила руль из рук, и машину занесло влево. Счастье еще, что мы были на проспекте Виктории, где одностороннее движение. Несмотря на адскую боль, я вскочил с места и в последний момент успел схватить руль, прежде чем машина въехала на тротуар. Слава богу, никто не заметил, никто не записал номера машины. Лишь бедный продавец газет от страха поскользнулся и рассыпал весь свой товар. Порхающие над его головой листы создавали впечатление, что на него напала стая голубей.
Размякшая, вялая как тряпка, Серена свернула вправо, на улицу Водяных лилий, и остановила машину у кромки тротуара. Она закрыла глаза руками и положила голову на руль.
— Ради бога, что с тобой случилось?! Это ужасно! Это ужасно!
Я кратко рассказал все, что со мною приключилось, стараясь не выйти за рамки тех небылиц, которые придумал в самом начале. По настойчивым просьбам Манафу я пытался положить конец угрозам одного психа, которому хотел устроить ловушку.
Еле слышно, не отнимая рук от лица, она спросила:
— Ты думаешь, эти проклятые марки — тоже на его совести? Я подскочил, будто меня ошпарили, облили кипящей смолой и насадили на кол одновременно.
— Какие марки?
Она подняла голову, встряхнула волосами, упавшими на глаза, и закурила.
— Дать сигарету? — Нет.
— Значит, ты не знал… У семьи Манафу есть — хм, или была — знаменитая коллекция марок. Фамильное наследство, Рафаэла и Аркадие — довольно дальние, но все же родственники. После смерти общего дядюшки коллекцию должны были разделить между наследниками…
Стуча зубами, я с трудом выговорил:
— Вот жук! Ему и кровное родство пригодилось.
Из сумрака появился старик, который вывел с утра пораньше свою собаку. Песик, прекрасный коккер-спаниель, невозмутимо оросил заднее колесо машины.
— Все же надо сообщить в милицию, — У тебя пунктик.
— Это опасный преступник! Счастье еще, что ты жив остался!
— Как ты думаешь, почему он и меня не убил?
— Тебе просто повезло, что рана оказалась не смертельной. Он стрелял в тебя, зная, что взвалит вину за это на Рафаэлу. Второй раз он уже не мог стрелять. Ведь если Рафаэлу убили в одной комнате, а тебя — в другой, значит, надо искать кого-то третьего.
— Ты слышала о переломе основания черепа? Мне бы хватило, если бы этот подонок, когда я в первый раз потерял сознание, закатил мне как следует по затылку. Я бы стал таким же неподвижным, как львы перед фасадом музея Энеску, мимо которого мы только что проехали. Все считали бы, что я сам сломал себе шею, ударившись при падении о стенку.
— Хорошо, что он оставил тебе козырь: никто не поверит, что ты, в таком тяжелом состоянии, сам изуродовал себе лицо.
— Уродовать меня он стал позднее, когда я попытался включить свет, чтобы его увидеть. Наверно, он меня знает и боится даже больше, чем милиции.
— Нашему бы ягненку — да волка съесть! Что, у тебя знакомства в преступном мире?!
Я не обратил на выпад никакого внимания и продолжал рассуждать:
— Он избивал меня потому, что принял за конкурента, или он хотел выпустить меня из западни, чтобы свалить на меня свои проделки. Чтобы милиция преследовала только меня.
— Но это означает, что здесь замешан вовсе не сумасшедший, о котором ты говорил!
